Гусар. Тень орла. Мыс Трафальгар. День гнева - Артуро Перес-Реверте

мало-помалу разливается по улицам. На перекрестках онемевшего от ужаса города угрожающе проступают неподвижные силуэты завернувшихся в шинели часовых. Пушки на площадях и проспектах по-прежнему уставлены жерлами туда, где у стен в лужах недавно прошедшего дождя еще валяются груды трупов. Звонкий цокот кованых копыт особенно гулко разносится в притихших узких улочках – под окнами медленно проезжает кавалерийский патруль: это драгуны в блестящих от дождя шлемах, в темно-серых плащах на плечах, с карабинами поперек седла.

– Ведут пленных?

– Нет. Одни.

– Я боялся, что тебя будут искать.

Лейтенант Аранго из окна своего дома смотрит вслед удаляющимся французам, одновременно завязывая галстух. Он не спал всю ночь, готовя свое бегство из Мадрида. Мюрат в конце концов все же распорядился арестовать всех артиллеристов, принимавших участие в мятеже, и Рафаэль счел за благо не дожидаться, когда за ним придут. Его брат, отставной армейский интендант Хосе де Аранго, в доме которого лейтенант живет, убедил его покинуть город и сделал все необходимые приготовления, покуда лейтенант укладывался в дорогу. В качестве первого шага оба предполагают покончить хотя бы с одной формальностью – посетить военного министра О’Фаррила, с которым семейство Аранго связано узами родства и землячества, и осведомиться у него о дальнейших шагах. Предвидя, что министр не станет беспокоиться о судьбе лейтенанта артиллерии, старший брат с помощью нескольких друзей-военных разработал одновременно и план бегства: Рафаэль спрячется в казармах испанских гвардейцев, а потом, переодевшись в мундир их полка, сможет выбраться из города.

– Я готов, – говорит юноша, надевая сюртук.

Хосе окидывает его долгим взглядом. Он старше брата почти на десять лет, очень любит его и, в сущности, заменил ему отца. Рафаэль замечает волнение отставного интенданта.

– Медлить не стоит.

– Да, разумеется.

Лейтенант рассовывает по карманам – из предосторожности он сменил мундир на партикулярное платье – кошелек с золотыми, часы, только что подаренные братом, фальшивый паспорт на имя прапорщика испанских гвардейцев и миниатюрный портрет матери, стоявший прежде у него в спальне. Смотрит мгновение на короткоствольный пистолет на столе, раздумывая, брать его с собой или не надо, – осторожность вступает в спор с привычкой военного человека к оружию. Вопрос решает старший брат.

– Опасно. Тем более что он ничем тебе не поможет, – говорит он, качнув головой.

Они смотрят друг на друга молча, ибо сказать надо слишком многое. Рафаэль де Аранго, взглянув на часы, произносит:

– Прости, что доставил тебе столько хлопот.

Старший меланхолично улыбается:

– Ты сделал то, что и должен был сделать. И слава богу, остался жив.

– Помнишь, что ты сказал мне вчера утром, чуть больше суток назад? «Не забывай, что мы родились испанцами».

– Хотелось бы, чтобы никто и никогда не забывал этого. Хорошо бы, чтобы все мы помнили, кто мы такие.

Оба направляются к дверям, но лейтенант вдруг останавливается, берет брата за руку.

– Погоди минутку.

– Надо спешить, Рафаэль.

– Погоди, говорю. Я еще не все тебе успел рассказать. Знаешь, вчера в парке Монтелеон я испытывал какие-то странные чувства. Никогда прежде такого со мной не было. Мне казалось, будто я всем и всему чужой… понимаешь?.. не причастный ни к чему, кроме этих людей, этих пушек, с которыми делали невозможное… Так непривычно было видеть, как дрались эти мужчины, женщины, дети – не обученные военному делу, плохо вооруженные, без нужных боеприпасов, без пехотного прикрытия и редута, – как они в буквальном смысле грудью встречали французов, три раза отбивали их, а один раз даже взяли в плен отряд атакующих… А ведь их было втрое больше, и когда мы ударили по ним из пушек, они не подумали отступить, потому что были не столько разбиты, сколько ошеломлены… Не знаю, понимаешь ли ты, что я хочу сказать.

– Понимаю, – с улыбкой отвечает Хосе де Аранго. – И ты вправе гордиться собой, как я сейчас горжусь тем, что у меня такой брат.

– Ну, пусть будет так… «Вправе гордиться»… Я гордился, когда был среди этих горожан… Я чувствовал себя, как вмазанный в неколебимую стену камень, понимаешь? Потому что мы не сдались, заметь! Даоис не разрешил капитуляцию, и ее не было. А была только неисчислимая сила, море, море французов, затопившее нас, так что уже не с кем было драться. И мы прекратили сопротивление, лишь когда просто потонули, захлебнулись… понимаешь, о чем я? Ну, вот как стена, которая выдерживает одно половодье за другим, и бьющие в нее потоки, и удары волн, а потом больше уже не может выдержать… и рушится.

Юноша замолкает, невидящим взглядом созерцая совсем еще недавнее прошлое. Он стоит неподвижно. Потом, чуть наклонив голову, поворачивается к окну.

– Камни в стене, – говорит он. – На какой-то срок мы сами себе показались народом… Гордым и непокоренным народом.

Брат, видимо растроганный, ласково кладет Рафаэлю руку на плечо.

– Теперь ты понимаешь – это был мираж… Вскоре он исчез.

Рафаэль де Аранго, по-прежнему замерший на месте, неотрывно глядит в окно, за которым предвестием неведомых перемен все шире разливается свет нового дня – наступило третье мая 1808 года.

– Это мы еще посмотрим, – шепчет лейтенант. – Это мы еще посмотрим.