Анри Труайя - Сын сатрапа

Однако даже тогда дерзкая удача играла на руку нашей семье. Следующие годы, омраченные для всех поражением, унижением, оккупацией и крайней нуждой, не помешали мне сразу после демобилизации, последовавшей за перемирием 1940 года, снова занять место сотрудника бюджетного отдела в префектуре Сены.

Вся наша семья пережила бурю без больших потерь. Александр, который был «на спецучете» во время военных действий, вновь работал на предприятии, нанявшем его в начале его карьеры; редкие открытки, пересылаемые окольными путями из Нью-Йорка в Париж, приносили время от времени новости от сестры, которая вышла замуж и школа танца которой процветала; папа по-прежнему выбивался из сил, занимаясь какими-то делами в эмигрантских кругах; некоторые из друзей, укрывшихся в свободной зоне, переписывались со мной шифрованными письмами, которые поддерживали нашу веру в близкое освобождение.

Вокруг меня с трудом перебивался угрюмый Париж, который я едва узнавал: с его очередями перед продуктовыми магазинами, суетой серо-зеленых униформ, панно-указателями на немецком языке; с его флагами, отмеченными свастикой, на общественных зданиях, сверкающими велосипедами, скользящими между машинами вермахта; с его комендантским часом, сигналами тревоги, последним переполненным метро; с его тонкими коллаборационистскими газетами и, кроме всего этого, безобразными желтыми звездами, пришитыми толстыми черными нитками, на одежде евреев. Несмотря на героизм Англии и первые всплески Сопротивления, было трудно поверить, что удача может изменить Германии. У молодого генерала де Голля, казалось, меньше будущего, чем у старого маршала Петена. Радио из Лондона слушали так, будто оно говорило нам о безумной надежде, о долгожданном, но невероятном счастье. Час сообщения Би-би-си собирал в домах с опущенными шторами народ, страстно веривший в то, что не все потеряно. Малейшее благоприятное сообщение, услышанное сквозь пелену помех, наполняло радостью наши сердца.

В префектуре Сены мы с коллегами вполголоса обменивались противоречивыми новостями, которые узнавали накануне. Мы жили, не отрывая от карты военных действий глаз. Наше чиновничье рабочее время было поделено между двумя основными интересами: информацией и питанием. На всех углах улицы процветал черный рынок. Так, консьерж снабжал квартал сигаретами и колбасными изделиями. Электрик специализировался на картошке и угле.

В монотонности этого существования, серого, полного лишений и стыда, неожиданно произошло радостное событие. В конце июля в отдел утром позвонил брат. «Ты слушал радио?» – спрашивает Александр. «Нет еще». «Германо-советский пакт разорван. Немцы напали на Россию!» Этого ждали уже несколько дней. Вступление в войну СССР на стороне альянса увеличивает возможность окончательной победы над Гитлером. Я облегченно вздыхаю. Но нужно быть осторожным в телефонных разговорах. Я притворяюсь, что заинтересован событием. «Надеюсь, – говорю я, – что Гитлер хорошо рассчитал свой удар. Ему нужно поторопиться взять Россию до наступления зимы!» Брат поддерживает мою игру: «Я верю в Гитлера. Он не повторит ошибки Наполеона!»

В кулуарах городской Ратуши все уже знают новость. Однако мнение свое высказывать открыто не решаются. Сознание все еще отравлено страхом доноса. Но едва за привычными посетителями закрываются двери кабинета городского бюджета, мы даем себе полную волю. Опозоренный Сталин разыгрывает роль спасителя. Доходы и расходы города забыты. Папки дремлют на столах. У меня не хватает сил заставить себя заняться срочным отчетом о дефиците метро.

Вечером я сажусь в то самое метро, изучением которого не мог заняться в кабинете, и спешу вернуться домой, чтобы спросить родителей об их отношении к распаду союза. Перрон станции «Отель-де-Вилль» усеян маленькими буквами «V»[14], вырезанными из использованных билетов, – заглавная буква слова «Победа». Весь Париж объят лихорадкой. Мне кажется, что пассажиры обмениваются взглядами радостного соучастия. Родители в растерянности. Старое недоверие к большевикам заставляет их сдерживать свое суждение.

В последующие дни моя надежда угасает. Германия молниеносно наступает на СССР. Войска Гитлера сметают Красную армию, без боя занимают города и отправляют на запад потоки потрясенных пленных. Уже оккупированы республики Балтики, Белоруссия, Украина. Под угрозой – Ленинград, Москва… Родители начинают думать, что советское правительство не продержится долго под сокрушительными ударами вермахта и что в результате политических потрясений они, может быть, смогут вернуться на родину после двадцати лет изгнания.

Я сожалею, что в который раз так далек от них в своих мечтах о будущем! Для меня возвращение в Россию немыслимо. Особенно, если речь идет о возвращении туда с благословения врага. Я стараюсь им объяснить, что я – французский писатель, что не представляю себе жизни на другой земле, кроме французской, что, вернувшись в Россию, буду вести существование человека, оторванного от родины, эмигранта; они не слушают меня, они упрямо держатся за свои иллюзии, которые заставляют меня глубоко страдать.

Отец достает из портфеля свои вечные бумаги, признания долгов, потерявшие силу документы о праве собственности. Склонившись под лампой, он уже видит, как снова обретает свое положение, свое имя, свое прежнее состояние. Я тщетно стараюсь растолковать ему, что, каким бы ни был новый строй в России, ему ничего не вернут из того, что он потерял; он упрямо доказывает мне обратное. В тот вечер, когда Германия заняла, не помню какой, большой город, он даже приглашает меня выпить по стакану водки, чтобы отпраздновать предстоящее возвращение в лоно родины-матери с царем – почему бы нет? – во главе страны. Больше чем когда-либо эта священная водка приходится кстати; он делает ее сам по рецепту эльзасского санитара из карантинного лагеря: 90-градусный спирт, наполовину разбавленный кипяченой водой, отдушенный лимонной цедрой и смягченный каплей глицерина. Выпив по стакану, закусываем жареной свининой, купленной на углу у парикмахера, нашего случайного поставщика. Я соглашаюсь чокнуться с родителями, однако, проглатывая крепкий напиток, кажется, предаю себя, лгу сам себе.

Но мало-помалу иллюзии отца рассеиваются. Постоянно следя за продвижением гитлеровских войск, он страдает от вида опустошенных русских городов, гниющих на обочинах дорог трупов, изможденных, голодных, одетых в лохмотьях русских пленных, которыми переполнены газеты и киноновости. Он даже решает вдруг больше не ходить в кино, чтобы не видеть своей разрушенной неумолимой войной страны. В его глазах, под пулями «германских освободителей» гибнут уже не ужасные большевики, а соотечественники, которые плечом к плечу борются, защищая землю предков от проклятого завоевателя. Он не говорит со мной о своих переживаниях, однако я угадываю пробуждение в нем национального чувства, более сильного, чем политика, и радуюсь этому, как сердечному согласию между семьею и мною самим.

Когда некоторое время спустя советские войска собираются с силами и одерживают первые победы, родители искренне гордятся. Забыв свои эгоистичные проблемы белых эмигрантов, они ловят себя на том, что желают победы родине, которая их больше не желает знать. Они молятся не за правительство, которое не признают, а за народ, который никогда не переставали любить; не за сегодняшний СССР, а вечную Россию.

Чтобы отметить победу под Сталинградом, мы выпили вместе помимо обычной водки кустарного производства бутылку шампанского, которую откопал бог весть где отец. У него и у матери слезы радости на глазах, как будто они не потеряли в тот день последнюю надежду на возвращение домой.

У меня не было известий от Никиты. Что думал он о событиях? Ждал ли конца войны с тем же нетерпением что и я? Можно подумать, что наша жизнь до тех пор была лишь смутным зарождением, что нам только предстоит родиться! Впрочем, я не очень беспокоился на его счет. Он был ловок, как акробат. И ему, жившему в Бельгии, которая, как и Франция, была под властью немцев, удалось обмануть, думалось мне, контроль нацистских оккупантов и перебраться тем временем к семье в Нью-Йорк. Всплеск радости, которой было встречено освобождение Парижа, подписание мира в 1945 году, побудили меня воспользоваться открытием границ, чтобы поехать в Бельгию.

По совпадению, достойному наших эмигрантских приключений, мне предложили прочитать в нескольких валлонских городах цикл лекций по французской литературе XIX века. Может быть, оказавшись там, я разыщу кого-нибудь, кто приведет меня к Никите или хотя бы подскажет его адрес? Я попросил двухнедельный отпуск в префектуре Сены и сел в брюссельский поезд, мечтая о долгожданных встречах, которые напомнили бы мне чудесные дни на улице Спонтини.

Из вереницы выступлений и речей перед вежливой и немногочисленной бельгийской публикой у меня сохранилось только воспоминание о пожилой женщине в серо-бежевом плаще и разукрашенной шляпке, говорившей с русским акцентом. Она подошла ко мне на выходе из лекционного зала и без обиняков спросила: