Виктор Шкловский - О мастерах старинных 1714 – 1812

К рекомендательным письмам были даны Сурнину письма дипломатические – самые тайные.

Сурнин взял бочонок с доброй водкой и обшил сверху суровьем. Письма он засунул под чужую бочку с селедками. Сел на корабль. Берега Темзы уходили. У маяка они уже стали невидимыми. Англия уходила в туман.

Корабль шел к северу. Слева из тумана выбелились далекие меловые скалы.

Океанская зыбь, стиснутая березами, путанно качала корабль.

Сурнин, одетый бедно, ехал внизу.

Бочонок с водкой качался и плескался под койкой.

Водку Алексей Михайлович давно не пил, а здесь, как только сели в трюм и как только началась качка, стал угощать соседей. Известно стало всем, что едет мастеровой, прогнанный с места, и пьет безмерно, и в пьяном виде за всех платит, и всех угощает.

Пили за Лондон, за маяк, за пролив, за ветер, за тюленей.

Качались над людьми лампы, скрипели борта.

Люди пили, целовались, пели русские, английские и даже негритянские песни.

Бочонок осмотрели, пока Сурнин спал, но ничего не нашли.

Тогда Сурнин подсунул под обшивку бочонка письма.

Сам Сурнин пил немало, но аккуратно закусывал.

У Сабакина на верхней палубе уже три раза обыскивали багаж. Обыскивали сперва безрезультатно всех, будто бы ища контрабанду, потом попросили пойти обедать в кают-компанию.

Механик никуда не пошел и ночь простоял на палубе.

Ветер дул на север.

Монотонно и упорно скрипела мачта, ветер гнал корабль. Направо синел мятежный французский берег.

Полная луна висела над океаном и тянула к себе волны.

Они бежали от далекой Америки, сжимаясь, проходили между Великобританией и Норвегией, били о борт корабля, ветер и луна доводили их до берега Европы.

Думал Сабакин: как примут в Петербурге, будет ли он там бить сваи, поставит ли он свою машину для откачки воды па́ром и будет ли он добывать земляной уголь? Будут ли в России на земляном угле делать железо или будут ронять леса под Тулой, голить предгорья Урала?

Большая луна стояла в небе, тянула к себе волны и сердце.

Сабакин не уходил с палубы.

В тумане просветлело бледное, как будто талое, солнце.

Низкий берег Голландии показался вдали. На берегу ветряные мельницы машут крыльями, в тумане видны длинные полосы деревьев – они растут среди болот, на краях канав.

Путь еще далек.

рассказывающая про город Санкт-Петербург и механика Кулибина.

В Кронштадте Сурнин велел доставить багаж к Мартышке и сам пошел туда.

Сабакин, умытый и прибранный, уже сидел у окна, просматривая газетный листок.

– Мартышка помер, – сказал он, положив номер газеты на стол.

Сурнин погоревал и взял прокуренные и запятнанные газеты. Новостей много; главная – та, что умер сурнинский покровитель, большой человек, его светлость князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический. О смерти его сообщено после депеши стихами Михайлы Цветкова.

Из Франции сообщалось, что в Национальном собрании было заслушано обстоятельное донесение о способах к обороне и говорилось, что чужестранные державы готовят на Францию нападение.

Сабакин посмотрел газеты, переданные ему Сурниным.

В газетах много объявлений о новых книгах, о продаже домов.

– Вот объявление, – сказал Сабакин и прочел негромко: – «Из дому господина подполковника Михайлы Петровича Нарышкина, состоящего в шестнадцатой части первого квартала под номером шестьдесят, брата его родного Павла Петровича Нарышкина находящийся в оном доме крестьянин калужской его вотчины, сельца Тина, Федосий Васильев, бежал сего октября одиннадцатого числа, о чем в Управу благочиния прошение подано; который ростом два аршина семь вершков, лицом бел, рябоват, волосы на голове острижены, темно-рус, борода большая, клином, от роду пятьдесят три года, и ежели где он явится и станет называться выходцем из-за границы, в том ему не верить и прислать, куда следует».

Сурнин посмотрел на газету.

– А вот еще объявление: «Бежали у статского советника Антон и Герасим Матвеевы дети, знающие российской грамоты писать и читать и играть на флейте».

– Беда, – сказал Сабакин. – Бедуют люди, хоть и не под землей живут, и без ошейников. А вот это и беззаконно.

Он прочел:

– «Желающие продать мальчика не старше двенадцати лет могут явиться в дом князя Петра Ивановича Одоевского, к живущему в сем доме немцу-перчаточнику господину Шульцу».

– Не имеет права немец покупать людей нашей веры, если он не дворянин.

– Трудновато, – сказал Сурнин.

– Трудновато… Темно… И не скажешь, Алеша, того, что сказано в сей элегии, о Потемкине написанной:

О, Тьма! Ужасна тьма, скрывающа наш свет.

Как ты мучительна! Когда в тебе… Но нет,

Для света тьма нужна; тьма для того бывает,

Что, как исчезнет тьма, живее свет блистает…

– Темно, – подтвердил Сурнин.

– Что-то нам Питер скажет?

– Сговоримся.

– Обидно в газете читать, что человека продают. Я сам крестьянский сын, звали моего старика Фома, а по отчеству его никто не звал. Бороду он тоже носил клином.

– Не ропщи, Лев Фомич! Скучно, однако, здесь, в трактире, без Мартына Мартыныча.

– Ну как, половой, село на том берегу зовут еще Мартышкиным?

– А как ему еще зваться?

– А о Дмитриеве и о Борзом не слыхал?

– Толком не знаю. Говорят, послали Борзого на Камчатку, к океану, строить корабли.

Всех расспрашивал Сабакин и о других мастерах; узнал наконец, что посланы они в Питер – не то на пороховой завод, не то на завод, недавно открытый Бердом. Но сказали нетвердо.

– Идемте на галиот, Лев Фомич!

Галиот плыл по осенней ряби залива. В кронштадтской стороне из воды возвышалось и дымило здание огненной машины, похожее на военную шляпу с перьями.

В стороне прошла Галерная гавань со стаей низких, прижатых к воде судов.

Галиот пристал к берегу Невы, около устья Фонтанки.

Сурнин и Сабакин сели на попутную телегу, погрузили свои пожитки, решили ехать ночевать на Охту, к знакомому туляку.

Сурнин аккуратно поставил водочный бочонок на телегу, подоткнул его со всех сторон соломой. Положил тяжелый ящик с инструментами. Сел сам, свесив ноги.

Ехали мимо Исаакиевского моста.

Баржи моста глубоко осели в воду. Через мост медленно двигалось сквозное, деревянное, многосаженное сооружение. Тянули его люди, низко нагнув белокурые головы со спадающими вниз прядями, как будто бодая воздух.

В стороне шел спокойный человек, бородатый, длинноволосый, кругом седой и тщательно по-старинному одетый.

– Здравствуй, Лев.

– Здравствуйте, Иван Петрович!

– Откуда?

– С Лондона. А у вас что?

– Вот модель моста построил да испытал. Везу ее на покой как ненужную вещь.

Деревянное сооружение медленно сползло с настила моста и, подрагивая, вступало на булыжник набережной.

– А я приехал, – сказал Сабакин, – сваи под мост бить.

– Не придется.

– Что, не показалась модель?

– Выдержала она три тысячи пудов тяжести, и еще положили на нее кирпичей пудов пятьсот, и разных профессоров немецких на нее налезло множество, а она и не скрипнула: значит, носить она может тягости более того, чем весит сама, в десять раз. Испытали ее хорошо. Сам академик Эйлер одобрял, говорил, что наперед загадал – и верно.

Сабакин посмотрел на модель.

Сооружение состояло из решетчатых ферм, сделанных из брусьев, взаимно врубленных и стянутых болтами. Видно было, что проезд внутри модели и почти горизонтален,

– Небывалая вещь! – сказал механик. – Может, только отложили стройку?

– Строить и не будут. Говорят – дорого, да и страшно: за морем не опробовано.

– Так пускай у нас пробуют.

– Пробовать чужими губами хотят, а я-то уже новый мост придумал – чугунный, тоже решетчатый.

– Куда этот везешь?

– На Шпалерную улицу, там дворец покойника Потемкина. При дворце пруд – Лиговка-река запружена. Через пруд перекинут будет мой мост, на удивление лягушкам. Так и кончилось все. И ты, Алеша Сурнин, и ты, Лев Сабакин, не воюйте много: плетью обуха не перешибешь. Прощайте, ребята!

– Господин Кулибин, – возразил Сурнин, – у нас в Туле и у вас в Нижнем Новгороде разве так говорят и так поступают?

– А как у вас поступают?

– А у нас, господин Кулибин, дерутся до последнего. Я сто раз подметки к сапогам подкину, на всех лестницах ступени сотру, а что придумал, на заводе попробую.

– Он молодой, Лев Фомич, – сказал Кулибин про Сурнина.

– Правильный, – ответил Сабакин.

Кулибин вытер рукавом губы и сказал:

– Так поцелуемся мы, все трое, тут, на улице. Не пропадет наша работа!

– Не пропадет, господин Кулибин!

Они поцеловались.

Сабакин и Сурнин сели в телегу, обернулись.

Мост издали казался легким, стройным и прочным.

Вокруг все переменилось: Нева текла в крепких стенах гранита; на диво выделанные набережные казались частями машины, сработанными на огромном станке.