Алесь Пашкевич - Сімъ побѣдиши

   — Вы будете иметь от меня и помощь в примирении с Данией, а когда понадобится, и военную поддержку, — обещал повеселевший царь. — Только вышлите мне герцогиню Екатерину. И помните, — предостерег он посла, — если с ней по дороге что-либо случится, я разорву соглашение. 

   Но заносчивая Ягелонка восхотела разделить судьбу своего узника-мужа! 

   — Я не буду более ничьей женой, даже если вы сделаете меня вдовой! — твердо отвечала она. 

   Юхан за «измену интересам монархии» был приговорен к смерти и с лета 1563 года вместе с женой находился под стражей. Однако шведский король Эрик никак не решался дать последний приказ — убить своего брата. Герцогиню же Екатерину не сломали ни леденящие угрозы, ни медовые обещания. А тут еще император Максимилиан в своем манифесте осудил шведов как нарушителей мира и союзников варварского московского государства. И последние предупреждения высказал Сигизмунд, собираясь объявить войну за свою поруганную свояченицу и ее детей: в заключении Екатерина родила двух дочерей и сына, названного в честь дяди-короля Сигизмундом[12]...

   Иван был опьянен казнями и кровью, но мысли о недоступной Екатерине трезвили его. Он переступал через трупы и жертвы, а ее образ представлялся светлым ангелом-спасителем. Во имя его он не пожалел бы и своей жизни.

   — Этот коронованный купеческий сын может испугаться, — сказал Иван об Эрике. — Прижмите его и без Екатерины не возвращайтесь! — и отправил в Упсалу новых посланцев. Прибыв на место, они уже готовились даже выкрасть-выкупить непокорную полонянку, как случилось непредвиденное — «коронованный купеческий сын» предстал пред ними с помутневшим рассудком! Более того — он приказал освободить Юхана.

   Несколько дней менялись у королевской кровати врачи, все они констатировали: король утратил рассудок. 

   Двор охватило оцепенение, а Эрик совался по длинным коридорам и, осознавая себя узником, молил брата о прощении… 

   В сентябре 1568 года новым шведским королем был объявлен Юхан, а его верная жена Екатерина надела на себя корону северной империи. 

   И сотнями полетели на московской земле холопские, боярские и княжеские головы. Царь возвратился из Александровской слободы — и начались на Красной площади прилюдные пытки. Жгли и грызли человеческую плоть жаровни и клещи, ждали жертв котлы с кипятком и виселицы. Народ московский за несколько дней насытился страшными зрелищами и прятался по своим закуткам, и царские глашатаи вынуждены были созывать их: «Не бойся, люд православный! Справедливый царь токмо предателей своих казнит!» 

   И понемногу опять стягивались на площадь зрители, и царь приказывал начинать казнь новых изменников — посланца-дьяка Висковатого, казначея Фуникова и прежнего любимца Басманова. Первого подвесили за ноги и порубили долгими ножами. Второго обливали то кипятком, то ледяной водой, пока мясо само не начало отставать от костей. Басманова же царь приказал собственноручно убить своему сыну — царевичу Федору, наследнику московского престола. 

   Иван отстранил от себя все старое окружение, приблизив безродного мужика, за которым наблюдал еще во время отъезда из Москвы — Ваську Грязного. 

   — Бояре привыкли предавать своего хозяина, — сказал ему царь, позвав к столу. — И не только бояре... Вот был при дворе моем собака Адашев. Каким-то образом поднялся до служивых... Мы же взяли его из гноя и сравняли с вельможами... — царь вздохнул и завершил: — Смотри же! На вас, простых православных мужиков, у меня последняя надежда осталась — на верность вашу и преданность. 

   — Ты, царь, как Бог для нас, ведь из малого человека большого можешь сделать! — потрясенно выкрикнул Васька Грязный и бросился целовать царю ноги.

   Сложил свой белый клобук митрополит Афанасий, испустил дух в руках приближенного Иваном служника Малюты Скуратова митрополит Филипп — а гнев царский никак не остывал. Его вновь воспаляли слова доносчиков — и тогда истреблялись уже целые города. Выгнали из Новгорода вора и бродягу Волынца, а он, захваченный разъездом опричников, поведал о страшном сговоре своих обидчиков, новгородских жителей, с королем Сигизмундом. Якобы, божился, и соглашение то с подписью новгородского митрополита Пимена видел, и знает, что ту грамоту за иконой Божьей Матери в храме Софии прячут.

   Так было или нет, но Иван сам возглавил опричное войско — и дорогу от Клина до Новгорода превратил в пустыню. Передовые сотни ворвались в Новгород и к приезду царя выстроили всех священников и дьяконов на правеж. 

   В город в сопровождении полутысячи стрельцов прибыл царь с сыном. Он возжелал смерти изменникам и приказал митрополиту Пимену служить обедню в Святой Софии. Затем весело пообедал у владыки — и митрополита с челядью, сорвав одежды, бросили в подвал. На второй день волна пыток настигла и горожан. Их сотнями мучили огнем и железом на рыночной площади, а затем гнали к Волховой круче, не замерзающей зимой, и топили. Детей привязывали к матерям, мужчинам, дабы не сопротивлялись, скручивали за спины руки. До вечера по реке на лодках шныряли — будто страшные хароны — опричники и копьями добивали живых. 

   Грабились монастыри, и осатаневшие царские всадники в черных монашеских рясах преданно присягали своему благодетелю: 

   — Мы соорудим в твоей, царь, слободе монастырь праведный! Ты — наш игумен! Скуратов — пономарь при тебе! 

   Привязав к седлам собачьи головы и метлы, они еще день разъезжали по опустевшим селеньям — и вместе с царем направились к Пскову, где встретили на заснеженной дороге босого юродивого, закутанного в вонючее тряпье. 

   — Хочешь? — тот достал из-за пазухи кусок мяса и протянул Ивану. 

   — Пост! — крикнул царь. 

   — Пост?! — вытаращил глаза юродивый. — А мясо человеческое тебе кто разрешил жрать? 

   Проворный Скуратов уже поднял над беднягой саблю, но царь крутанул головой: 

   — Пусть идет Божий человек своей дорогой. 

   И приказал возвращаться в Москву.  

   Надорвалось в нем что-то — и сам понимал, но связывать ни сил, ни желания не было. Сколько ж можно: ни дня без хлопот, доносов, разборок! И чем дальше, тем больше. А тут еще крысами с корабля побежали те, кому более всех доверял, кого учителями или учениками считал. 

   Заяц... Видите ли, не угодил ему, не послушал! То символика ему не та, то газету не ту прикрыл. Сиди, казалось, на старости… как у бога за пазухой, отдыхай, лечись, радуйся своим последним райским годам! Нет же! Невтерпеж ему учить-поучать, будто за жизнь не научил... Нашел вечного  студента! Угрожать он еще будет... Вот и копайся теперь, помидоры на лоджии выращивай! 

   Или взять еще этого змееныша-тележурналистика... И то ему, и это! С рук же кормился... Хрюкай спокойно, казалось бы, у корыта... 

   Но не это главное… Доложили об итогах последних засекреченных опросов — рейтинг его до плинтуса опустился. Этому электорату, хоть в паркет разбейся, начали импонировать песни роликовых и их подпевал! А ситуация такова, что хватит и одной искры… Рабочие с касками на мостах уселись. Пенсионеры-мухоморы памятники старым вождям облепили. А эти сонные свиньи из Думы импичмент готовят! Взять бы — да шилом в бок... 

   Спецслужбы хорохорятся: то один вариант, то другой предложат — а у него неожиданно руки опустились. Сколько ж можно! Какой это пуп выдержит… Даже после той чертовой операции... 

   Окончательно сорвался он после истории с той чернявой студенткой Екатериной. Раньше выпивал только символически, а тут пошло-потекло — коньяк, виски, текила… Всю осень в Воронихе гулянки. И долгоножки-манекенщицы, и грудастые певицы, и продвинутые институтки... Жокей ежедневно совался с неотложными проблемами, а когда попал на более-менее протрезвевшего президента, услышал безапелляционное: 

   — Да пошло все на хрен! Устал я — и ухожу. Государственное содержание мне до смерти гарантированно, а вы все, коль не нравлюсь, ищите лучшего! Посмотрю, что получится...

   И пока что не получалось ничего. За президентом, почуяв что-то неладное, подались двое наиболее ушлых нефтегазовиков, а затем и все правительство. Понятно, не оставили свои делянки специалисты в штатском, которые бывшими, как известно, быть не могут. 

   Власть перешла к Думе, но ведь законодатели — не исполнители! Захромала вся государственная система. Начались перебои в добыче и поставках нефти и газа, которые привели к громадному недобору налогов в бюджет. Акции упали. На рынках — обвал. Подскочила инфляция. Снова задержки с выплатами зарплат и пенсий, неразбериха и пустые полки. 

   Экономисты Народной лиги трибунили, что во всем виноват прежний режим, добивший страну, что-то плели о банкротстве Центробанка, о предыдущих безмерных кредитах и отсутствии золотовалютных запасов. Но от тех признаний в людских ртах слаще не становилось. Народ все чаще вспоминал Мороза, и под Новый год тот… возвратился — на белом коне-олене и с декретом о восстановлении своих полномочий, во имя спасения нации и вывода страны из экономического коллапса.