У времени в плену. Колос мечты - Санда Лесня

Ион Котоман придержал своего пегого и окинул взором простор. Откуда же доносились звуки рога?

— Вот они! — вскинулся вдруг Григоре. И, сказав, сорвался тут же с места. Ион Котоман, весь отряд мгновенно поспешили за ним, стараясь разобраться, что стряслось с теми, кто укрывался среди осыпей и подавал им знаки, означавшие, что головы теперь лучше поберечь.

Сразу же за спуском перед ними возник опасный овраг. Не разворотивший землю, как все овраги, в одном только направлении. Вначале рыло чудища копало вправо, затем, — влево... Потом — вернулось к тому углублению, в котором зародилось. Образовало нечто вроде острова, который и окружило, и продолжило свой труд — уничтожение поля, — извергая из своего чрева бесчисленные отростки. На том островке, неведомо когда и ради какой потребности, человеческою рукой была воздвигнута небольшая постройка, подобная крепостной башенке. На высоте двух локтей над фундаментом поднималась закругленная стенка из камней, скрепленных раствором. Из стены вырастали толстые каменные столбы. Между столбами были укреплены дубовые бревна. Строение имело узкую дверь и бойницы для обороны; и это подало Иону Котоману мысль, что его соорудили неведомые пастухи — чтобы укрываться в нем от врагов.

Из-под обрыва Петря крикнул:

— Прыгайте, батюшка, сюда!

— На кой ляд вы попрятались, бре, как крысы в норы? — выпятил грудь старый боярин.

Вместо ответа из строения со свистом вылетела стрела, — прямо в глаз Михаила Доминте. Услышав вопль, изданный Доминте, люди Котомана мгновенно вывалились из седел и скатились в овраг. Боярин, однако, сошел с коня степенно, не выказывая ни тени страха. И грозно взглянул на сынов и на слуг, старавшихся унять крики своего товарища. Но, в то время как он выпячивал грудь, словно был выкован из стали и ни стрела, ни пуля не могли бы его сразить, Григоре ухватил отца и увлек с собой вниз, в обрыв.

— Это что такое, детки? Посмели спихнуть отца как мешок? Целуйте руку!

Но Петря ответствовал с усмешкой:

— На войне, батюшка, домашние привычки надо отставить...

Дух изумления снова горячо ударил в глаза боярина. Петря тоже не был уже для него прежним дитятей! Господи-боже, когда столько силы успело вселиться в размах его плеч? И как он того до сих пор не замечал?

Подождав, пока отец успокоится, Петря приступил к объяснениям.

— Перед болотом в конце ивняка Али-ага и его османы ненадолго растерялись, не находя прохода, и мы их там чуть не накрыли. Побежали дальше по редколесью, лишь бы оторваться от нас. Мы не стали их преследовать; обошли по кустарникам и вышли им навстречу. Стали стрелять из ружей, так что они поджали хвосты. Сошли с коней и заперлись вот в этой развалюхе. У Али-аги осталось пятеро янычар. Отличных стрелков, как на подбор. Четырех парней у меня уже убили.

— Прошу твоей милости прощения, боярин Ион, — донесся тут из бойницы в крепостце приятный голос. — Твою милость мы не стрелять. Мы согласны — твоя милость выходить из оврага.

— А кто ты есть, бре, по какому праву распоряжаешься в чужой земле?

— Я есть Али-ага, сын Хасана-паши, двоюродный брат и челеби светлейшего визиря.

— Вот так штука! И чего ради не станешь стрелять в меня из своей пушки?

— Так приказала мне боярышня Настасия.

Ион Котоман с досады плюнул.

— Не она ли похитила тебя, басурмана, так что может тебе приказывать?

— Так оно есть по правде, твоя милость боярин. Она похитить мое сердце.

— В своем ли ты уме, негодяй? Сотворил злое дело, за которое по законам Молдовы полагается смерть, и еще шутишь и смеешься? Поглядим, что ты запоешь, когда мои орлы возьмутся как следует и раскатают по бревнышку эту хижину!

Слуги тем временем окружили со всех сторон остров, выкапывая в обрыве ступени или подкладывая камни. И, едва боярин поднял палец, долина вздрогнула от их боевого клича. Перебравшись через обрывистые края, бросились на штурм. Но тут из укрепления выпалили ружья. Затем, пока их перезаряжали, вылетели стрелы. А вместе со стрелами были сброшены малые бочонки, обернутые фитилями, которые начали шипеть, распространяя вокруг смрадный и черный дым. Орлы Иона Котомана отступили, роняя слезы и заходясь кашлем. Шестеро из них бились в последних смертных судорогах.

— Прошу простить, боярин Ион, — раздался снова голос Али-аги, когда дым рассеялся. — Восточный поговорка так гласит: кабы не волки, коза дошла бы до самой Мекки... Мы не хотеть проливать кровь напрасно. Я не есть враг твоя милость, твоя милость не мой враг. Я не украсть девица. Девица ехать сама, по доброй воле. Я любить Настасия, и Настасия любить меня.

Ион Котоман не мог прийти в себя от изумления. Казалось, голос преступника начинал ему нравиться.

— Сказкам не верил и не верю, — отвечал боярин. — И не поверю впредь.

— Верь мне, твоя милость. Если твоя милость дозволить, я называть тебя сей же час отец, по здешнему обычаю.

— Назовешь, а как же! Едва ухвачу тебя за ворот!

— Почему такой сердитый, твоя милость отец? Я жениться на боярышне, не увозить в рабство. Я поступать честно.

— Вот тебе на! — воскликнул старик. — Только с Мухаммедовым отродьем я еще не роднился!

Тут вмешался Григоре:

— Ты, Али-ага, не просто безумец, безумец ты дважды. Не удушим тебя мы — удушат ваши же кадии и хаджи, ибо ты. нарушил ваш закон, именуемый кораном!

— Я не спорить, боярин Григоре. Ведаю, что меня ждет. И боярышня ведает. Зацвести повсюду злотравье вражды, зависти и наветов. Только, как твоя милость сказать, безумец я вдвойне, ибо уверовал в бога, коему имя — любовь. В том признаюсь хаджиям и кадиям нашим. То скажу родителю моему Хасану-паше. А увижу, что желают учинить надо мной расправу, убегу и от них. И пойдем мы с боярышней Настасией в большой и великий мир, как летит, куда глядят очи, орел в степи, не ведая законов и рубежей. Подадимся к Кахетии и Персии, оттуда же — либо к Азии, либо к Авзонии. Будем странствовать, пока не найдется место, где