Анатолий Знаменский - Обратный адрес

Солнце поднималось, разгоняло туман.

«Спят ещё. Через часок ободняет, погонят коров, тогда и явлюсь», — решил Федор и, подхватив чемоданчик, стал спускаться извилистой тропкой к речке.

Каменушка ещё не вошла в берега. Ольховое бревно, повисшее над водой переходной кладкой, не доставало до того берега. Федор остановился в самом конце, рассмотрел в мутной быстрине близкое галечное дно и шагнул в воду. Едва не набрав в голенища, выбежал по хрусткому ракушечнику к пушистым тальникам.

Издавна знакомое место! Лесная грива свисала тух с известкового обрыва, за красноталом топорщился зимний желтопёрый камыш. Была тут когда-то глубокая рыбная заводь, в ней Федька всегда удил — сейчас речка зачем-то хитнулась в сторону, начала подмывать с того берега обхватные дубы и затянула илистым песком глубокое место. Омуток намечался теперь с другой стороны, пониже кладки.

Присев на обсохшую корягу, Федор начал переодеваться. Сроки кирзовым сапогам и ватнику вышли, в станицу он должен войти в новом костюме и модных полуботинках с дырочками и рантом. Встречают-то люди пока по одёжке, надо приспосабливаться. Шевелюры вот нету, жалко…

Пока он возился с одеждой и складывал ватник, штаны и кирзы в чемодан, кружил ему голову тягостный и сладкий запах гниловатых в подводье камышей, ила и горьких дубовых корневищ, змеями свисавших с обрыва и пьющих воду, — запах детства. А когда натянул и огладил чуть примятый костюм и остроносые полуботинки из Чехословакии, прояснилось давнее острыми» взрослыми воспоминаниями. Навсегда остались в памяти страшные крики матери и окаменевшее лицо кумы Дуськи, разносившей в ту пору письма и похоронные в кожаной сумке — от двора ко двору.

От двора ко двору ходило горе в стёганых ноговицах кумы Дуськи, и не обошло-таки чегодаевский пятистенок, вошло не спросясь, когда Федору и восьми лет не было, в конце войны.

Отец не вернулся с войны, и винить вроде бы некого было, но мать на чём свет кляла Якова Самосада — извечного в станице оратора и пустозвона, сменившего весной сорок второго отца на председательском месте. Упрекала Самосада в глаза:

— Оратель проклятый! Выговорил-таки в горячее время круглую печать с кладовой! Колхоз-то тебе — что?

Самосад обижался и давал справку:

— Воля собрания! Что касаемо твоего мужа, Кузьмовна, то мы в активе не соглашались его отпускать, так он сам два раза в райком писал, как бывший боец Таманской армии. Мужа порочишь!

— А то чего ж, я, конечно, и порочу его! Больше-то некому! — не сдавалась мать, припоминая, что отцу от Самосада никогда покоя не было. Сидел этот болтливый мужичонка на нём, как клещ, и вроде даже радовался, если у Чегодаева что-нибудь не так выходило, если материал какой намечался.

Самосада в станице сроду не считали ни хозяином, ни работником, вечно, даже и в добрые годы, ходил в дырявых валенках, но уж слова знал зато удивительные. Как встанет на собрании, как зачешет! Ещё когда-то давно, в молодости, приучился. Шастал по улицам, стучал кулаком в тощую, куриную грудь, орал: «Смерть кровожадным Вакулам!» — и называл себя каким-то «гигимоном». Ни при какой нормальной жизни не быть бы ему председателем.

Отец перед уходом на фронт сказал матери:

— Этого-то я не подумал, что Яшку-Гигимона в председатели выдвинут, беда! Суматоха получилась…

Ну, вы, бабы, уж тут сами смотрите. А не получится, пробуй тогда на промысла устроиться, там хоть рабочая карточка. Да и Федька скоро подрастёт, парень он, по всему видать, здоровый будет.

Мать от этих слов заголосила, как по мёртвому, — Федька стоял рядом, за подол держался, все до сих пор помнит:

— Ой, родимый, да ты что же это, насовсем, что ли?! Про Федьку-то! И вертаться не думаешь?!

Отец погладил её по волосам и каменно усмехнулся:

— За меня не болей, я по возрасту куда-нибудь в обоз третьего разряда угожу. Какой из меня вояка?

В обоз отец не попал, а попал он, как и следовало, в бронебойщики, по танкам. Писал ещё, что это дело вовсе лёгкое и, мол, пришлось ему по душе, и беспокоиться вообще не приходится, поскольку он сидит на самой передовой, в укрытии, а все неприятельские снаряды и даже противопехотные мины дальше, через него летят. Так что лучше и не придумаешь по такому времени. Тем более что командование им довольно, к медали представило.

Отец, он шутник был. В тридцать третьем, мать говорила, вся скотина в станице передохла, а тракторов ещё мало было, так он тоже самую выгодную работу себе подобрал — председателем. Все чего-то собирался вытягивать и поправлять. И вытянул бы, кабы не война.

И насчёт Федькиного здоровья отец не угадал. Рос он худым и вспыльчивым, мать его называла колошутным. Силы у него не было, а каждое лето нужно дров на горбу из леса натаскать и сена корове на всю зиму, и не как-нибудь, косой или серпом, а руками нарвать по кочкам и мочажинам. Его впоследствии даже в армию не взяли по слабости здоровья.

Только насчёт Гигимона отец верно сказал. В пятьдесят втором году в райцентре большой суд был при всём честном народе, и дали Яшке-Гигимону с единодушного одобрения круглую десятку по Указу. Федор в это время как раз в райбольнице с лёгкими лежал, и было ему тогда пятнадцать лет — во всём свободно мог разобраться, как взрослый, тем более что ладони ещё от мозолей и травяных порезов не очистились.

Откровенно если, то никакого особого расхищения за Гигимоном не было. Кладовую помалу доить — какое же это расхищение? Просто он круглый дурак был, если коров держать разрешал, а покосов злостно не давал, как в насмешку.

Колхоз был предгорный, в объединение не попал, а рабочих рук от Гигимоновых речей не прибавлялось. Вот Гигимон и придумал, чтоб не ронять авторитета в верхах и, как-нито управляться на земле, отдавал кукурузу и подсолнухи на корню ближним нефтяникам и лесорубам исполу. Они, конечно, вкалывали там на совесть, под снег ничего не упускали, только урожайность в отчётах приходилось вдвое сокращать. Тут Гигимону и пришлось выучить новое словцо «разбазаривание», которого он до сего времени не поминал в докладах. А секретарь тогдашний до того удивился способностям активиста, что не стал его защищать.

Защищала Гигимона и на чём свет кляла суд только мать Федора, чем несказанно удивила его.

— Озоруют, нечестивцы, ровно им тут кино! — ругалась она. — Сами поставили, окаянного, куда не надо, и сами же теперь… О, господи милостивый!

— Правильно ему намотали! — сказал Федор.

— А ты сопляк, хоть и в девятый перешёл! Судья мне тоже… Колхозного тем приговором не вернёшь теперь, а девку-то осиротили! Ну куда, скажи, она теперь пойдёт? И бабка при ней вовсе глухая… Ума-то у Нюшки небось не боле, чем у тебя!

Федор только усмехнулся беспокойству матери.

Ну, школу Нюшке, верно, пришлось бросить с восьмого класса, но райком комсомола не оставил же девку без внимания! Знали там, что у неё голос хороший и в кружке она неплохо представляла. Устроили для виду уборщицей в колхозный клуб, а на самом деле — руководить самодеятельностью. Склонности её учли, потому что Нюшка с самого начала в артистки собиралась.

И разъездного киномеханика к ней прикрепили для оказания помощи в порядке шефства. Парень бойкий, кучерявый, из культпросветучилища. Открутит кино вечером, а потом инструктаж. Теория и практика.

Федор школу кончал, в самодеятельности не участвовал, но ребята, которые там были, много интересного вынесли. Механик башковитый был, про Станиславского рассказывал и как надо переживать, геройские чувства выражать живым действием.

Когда Федор аттестат получил, самодеятельность уже полностью наладилась и киномеханик что-то перестал в Кременную заглядывать. Нюшка, говорят, до слёз обижалась, что он прекратил эту общественно полезную работу.

А пела она здорово! На выпускном вечере дело было… Увидал он её на сцене и вроде даже не узнал: в школе была девчонка, как все, с тройки на четвёрку с трудом перебивалась, а тут вышла вдруг в старинном красном сарафане… Вышла, глянула поверх зала туманными глазами, ровно потеряла что в последнюю минуту, и скомкала платочек белый у подбородка. Из самой груди вынула этот народный напев:

Федор сидел как неживой, вроде как один на один с нею остался в те минуты, и будто ему одному и жаловалась Нюшка:

Бабы вокруг захлюпали, засморкались в платки, вспоминая тяжёлую дореволюционную долю простой крестьянки. Мать сидела рядом, тоже всплакнула.

Под конец и у самой Нюшки прорвался короткий всхлип. Она не поклонилась в зал, как это обычно делают приезжие артисты, а вскинула голову гордо, ресницы смежила, как бы презирая шумные аплодисменты. А Федор из переднего ряда тогда хорошо рассмотрел, что верхняя губа у неё вздёрнута сильнее обычного, изломистая, вроде буквы «М», и ровные, кипенные зубы видно…