Марина Александрова - Подарок крестного

Василий простился с бедным семейством и отправился в путь. Домашние уж верно с ума сходили, посчитав пропавшим, навеки сгинувшим. Возка на условленном месте, конечно, не было, что немало Василия рассердило: «Раз хозяин приказал ждать, так мерзни хоть сутки напролет, а его дождись! Ох, и достанется Игнату! Дай только до дому добраться!»

Шел Василий пешком, вдыхал морозный воздух и все не выходила у него из головы красавица-мужичка. Что-то проснулось в душе у немолодого боярина, щемящее, нежное, теплое. Вспоминал он плавные изгибы бабьего тела, глубокие, чистые глаза ее под густыми ресницами, и сердце сладко замирало от этих дум.

Много баб перевидал на своем веку Василий. По юности стольких служанок попортил, что даже на батюшкину брань нарвался. Оженили его рано, боялись – забалуется. Отец с матерью супругу выбирали, и выбрали на славу – и богата, и рода старого, и собой хороша. Да вот только не пришлась она Василию по сердцу. Сколько годов с тех пор прошло, а до сих пор живут, как воюют. И не с чего вроде – молчалива Марфа, покорна, да холоднее сосульки. За высокомерие не раз бивал ее Василий. И знала ведь гордячка, что худо придется, а все равно, нет-нет, да и ловил на себе Василий холодный взгляд, яснее всяких слов говоривший: «На мои деньги есть, пить, да гулять изволишь, сударь!"»

В какой-то степени это было правдой. Однако Василий и сам приложил немалые усилия к тому, чтобы женино богатство не только сохранилось, но и существенно преумножилось. Оттого боярин злился на жену свою только сильнее.

По молодости гуливал Василий и вел жизнь веселую, хмелем полную. Из-за холодности супруги своей не пренебрегал он женскою ласкою, и умел ценить ее. Однако в последнее время чувствовал Василий, что становится стар для подобных веселий. Шумные попойки остались в прошлом, и уж не помнил он, когда в последний раз ночевал у веселой вдовушки.

Теперь же точно молния прошибла его. Так захотелось вдруг немолодому боярину ласки да любви, что хоть волком вой. Он представил себя в объятьях красавицы-хозяйки, и сердце подскочило в груди и застыло в предвкушении радости. Василию даже не было холодно, несмотря на то, что морозец был нешуточный.

Однако вскоре Василий был уже дома. Потом он удивлялся тому, что не смог найти дорогу в темноте. Днем это оказалось сделать проще простого.

Домашние встретили его радостно, но вместе с тем и настороженно – знали страшный хозяйский гнев и боялись его. Что, кстати сказать, было вовсе не напрасно.

Войдя в сени, Василий зычным голосом крикнул слугу. Через мгновение возле него стоял уже перепуганный Прохор. Помогая хозяину раздеться, он не переставал лепетать: «Слава тебе Господи! Жив и здоров наш хозяин!»

– Ну, что ты запричитал, как глупая баба? – не выдержал Василий. – Кабы я и вправду верил в то, что вы по мне горевали! А то ведь знаю я, отчего воешь! Боишься, что серчать буду на Игната и тебе заодно достанется!

– Не изволь на него гневаться, батюшка! – заскулил Прохор. – Игнат-то и сам лишь под утро явился, да весь промерзший, обмороженный!

– Не твое собачье дело решать, на кого мне гневаться, а кого миловать! – рявкнул Василий и тяжелой поступью направился к себе в опочивальню. Не на шутку испуганный Прохор следовал за ним.

– А что хозяйка дома? – спросил Василий.

– Уехамши, – робко ответил Прохор.

– Куда? – вовсе уж осерчал Василий.

– Того не ведаю, – осторожно ответил Прохор, и по его голосу понял Василий, что все он прекрасно знает, только молвить боится.

– Ты мне здесь не юли! – рявкнул Василий. – А не то я тебя вместе с Игнатом наказать прикажу! Ну-ка, сказывай, куда боярыня уехать изволила.

Прохор весь сжался, как будто увидев воочию картину жестокой над собой расправы.

– К дочери она поехала, – наконец выдавил он.

– Почто же она меня не дождалась? – удивился Василий.

Ранее Марфа одна к Насте не ездила и, вообще, бывала у нее довольно редко, в основном – на святые праздники.

– Неужто она об моей участи совсем не беспокоилась?!

Неужто все равно ей, жив я или нету меня боле на свете белом! – сердито произнес Василий, более разговаривая сам с собой, нежели обращаясь к слуге. – Али поспешила она всем рассказать, что сгинул я?

– Не извольте на боярыню гневаться! – вновь заскулил Прохор. – Дочь ваша рожает. Вестового сегодня утром прислали!

– Вон оно что! – вскричал Василий. – Да что ж ты по сию пору о том молчал! – накинулся он на слугу.

Тот позеленел от страха и поспешил юркнуть в дальний угол – хозяин бывал крут, расправляясь со слугами.

– Да, ладно не боись, – уже мягче произнес Василий. – Прикажи Игнату запрягать. Сейчас переоденусь я и тоже к Насте поеду.

Прохор поспешил удалиться. Вдогонку ему понеслось:

– Да передай Игнату, что небывало повезло ему сегодня! Если б не Настасья, то я б с него шкуру спустил!

Зять Василия, боярский сын Степан, жил у самого Кремля, в просторном тереме, выстроенном на деньги Василия. То был свадебный его подарок любимой дочери.

Зятя Василий недолюбливал за излишнюю мягкость его характера, за то, что был он слишком тих да робок. Да уж больно любил Василий свою дочь, а потому не стал перечить, когда призналась она в том, что посватавшийся Степан люб ей.

Когда же стало ясно, что Настя тяжела, Василий стал много лучше относиться к зятю. Размышлял про себя, что будь он хоть татарином, главное, чтобы доченька счастлива была да внука здорового родила ему.

И вот час настал. В светлой палате застал Василий жену свою Марфу. Та сидела на лавке в уголке и неотрывно смотрела в окно. Волнение ее выдавали лишь белые холеные, многими перстнями украшенные руки, не перестававшие тискать и мять вышитый платочек.

Услышав шаги, Марфа отворотилась от окна. Но не дрогнуло лицо, ни печали, ни радости не отразилось на нем при виде мужа, бесследно сгинувшего накануне. «Ледышка проклятая!» – подумал про себя Василий, но вслух того не сказал. Не место да и не время было жену учить почтению.

– Ну, что там? – вместо этого спросил он.

– Не знаю, – ответила Марфа. – Но что-то, видать, неладно… Она ведь, бедняжка, со вчерашнего вечера мучается…

– Отчего же сразу не позвали? – возмутился было Василий.

– Думали, что как опростается, так уж и позовут, – охладила его гнев жена. – А она вон, никак!

И вдруг увидел Василий, как по щекам жены его побежали слезы. Отродясь не видел Василий, чтобы Марфа плакала. Все обиды и даже побои сносила она молча, с ледяным спокойствием. Иногда казалось Василию, что плакать его жена вовсе не умеет, оттого растерялся боярин совершенно. Надо было б сказать бабе что-нибудь ласковое, да что?

– Ну, чего слезы-то льешь? – наконец обратился он к Марфе, стараясь не глядеть на ее покрасневшие от слез глаза.

– Чует мое сердце, случится что-то недоброе!

– Прикуси язык, глупая баба! – воскликнул Василий. – Ишь чего удумала! С чего это недоброму-то случаться? Лекаря-то к ней звали?

– Звали, самого лучшего сыскали…

– Ну и что он говорит?

– Сказывает, что дочка наша росточком не вышла, косточки у ней тонкие да узенькие, а ребенок крупный. Оттого она и разродиться так долго не может.

Марфа снова начала всхлипывать и вытирать слезы вышитым платочком. Василий в эту пору понял, что слезы женины еще более злят его, чем извечное ее молчание.

– А Степан где? – спросил он.

– Возле опочивальни. Ни на шаг оттуда не отходит. Со вчерашнего вечера себя изводит!

– Ну, это он зря! – буркнул Василий. – Когда мужик в бабьи дела встревать начинает – ничего хорошего из того не выходит!

– Так любит ведь он Настеньку, – тихо произнесла Марфа. – Вот и места себе не находит. Ты-то, конечно, понять того не можешь… – горько добавила она.

– Попридержи язык, глупая баба! – воскликнул Василий. – А то ведь я не посмотрю, что мы в чужом доме, научу тебя, как с мужем разговаривать надобно!

Марфа промолчала. На лице ее вновь застыло выражение полного безразличия.

Потекли тяжкие минуты ожидания. Время от времени Марфа начинала плакать, но, поймав грозный взгляд Василия, брала себя в руки и оборачивалась к окну, до рези в глазах вглядываясь в белый пух снежных завалов. День был солнечный, и яркие лучи заставляли рассыпаться сугробы бессчетным множеством переливчатых искр.

Незаметно подкрались сумерки, расстелив синие тени, превратив сугробы в подобие мрачных разрушенных теремов.

Вдруг на лестнице послышались нетвердые шаги. В палату, шатаясь, словно перебрав хмельного, вошел Степан. Его обычно улыбчивое, добродушное лицо, было на сей раз мрачно, и Василий застыл в предчувствии дурной вести.

– Как Настя?! – кинулась к нему Марфа.

Степан молчал, невидящими глазами глядя на горящие на столе свечи.

– Ну что же ты молчишь? – продолжала допытываться Марфа. – Что с моей дочерью?

Степан прислонился спиной к стене и, как-то обмякнув всем телом, сказал глухим, чужим голосом: