Белая Русь(Роман) - Клаз Илья Семенович

— Чтоб помнил, как клещами ковали работают!.. — кричал вослед палач.

С тех пор прозвали Фоньку «Драный нос».

Фоньку привели во двор магистрата. Здесь же были суд и тюрьма. Бросили в каменный склеп. В склепе холодно и сыро. Чадит светильник. В полутьме в углу разглядел два столба, перекладину, ремни. «Дыба…» — у Фоньки прошел по спине мороз. Сказывают люди, что хрустят кости, когда пытают на дыбе. Возле дыбы — тяжелые дубовые колодки для рук и ног. Кольцо и обрывок цепи. И еще какие-то прилады для пыток. У стены тяжелая скамья. В корыте мокнут прутья. Сколько мужиков лежало на скамье, сколько крови впитали доски… Вскоре в склеп спустились капрал Жабицкий с писарем, палач в широкой красной рубахе и стража.

— Этот руку поднял? — Жабицкий покосился на писаря.

— Тот сбежал, пане капрал. Этот при нем был.

— Одно быдло!

Капрал Жабицкий хмыкнул, заложил руки за спину и, приподнявшись на носках, словно хотел рассмотреть Фоньку сверху, уставился долгим пристальным взглядом. Лицо его было неподвижное, восковое. Только губы шевелились под усами.

— Огнем буду выжигать ядовитое племя схизматов… Только огнем, без пощады и жалости. Схизматик каждый должен умирать медленно, чувствуя смерть. И этот умрет… Для начала ему пятьдесят плетей…

Не мешкая, стражники схватили Фоньку, бросили на скамью, ремнями намертво привязали руки и ноги. К скамье палач подтянул корыто.

Фонька Драный нос не услыхал короткого свиста лозы. Он только почувствовал, как обожгло спину, и, зажмурившись, сжал зубы от нестерпимой боли. Голову сверлила одна мысль: засечет до смерти, засечет… Еще удар, еще… И снова один за другим. Брызнула кровь, и отлетела капелька на щеку капралу Жабицкому. Тот брезгливо сморщился, вытер щеку ладонью и поспешно отошел к двери. А Фонька Драный нос уже не чувствовал боли. Огнем пылала вся спина, нестерпимо жгло, и казалось, тело разваливалось на части. Не выдержал Фонька Драный нос. Глухой клокочущий крик вырвался из горла и смолк сразу же — разумом Фонька приказал себе: выдержать! Выдержать с именем бога! Пусть видят, как умирает православный за веру свою. Стонал и вздрагивал после каждого удара, тычась распухшими губами в скамью… А потом как будто перестало болеть…

Хоть и развязала стража ремни — подняться не мог. Так и остался лежать на скамье, впав в забытье. Только услыхал, будто сквозь пелену тумана, жесткий голос капрала Жабицкого:

— Завтра согнать на базар люд… И посадить схизмата на кол…

Сколько пролежал, Фонька Драный нос не знает. Очнулся — в склепе никого не было. Во рту пересохло. Ах, какая разница, если осталось жить меньше дня. С трудом сел на скамью и упал. Вспомнил, что возле скамьи стояло корыто. Попытался подняться, да сразу не мог — все тело иглами проняло. Но все же поднялся, нашарил корыто. Припав к нему, напился тухлой воды. И полегчало. Полежал малость на холодной земле. Подумалось: вот так и смерть пришла… А умирать Фонька Драный нос должен не сразу, а медленно, в муках, чтоб чувствовал ее, смерть…

— Не хочу!.. — закричал Фонька и обхватил голову руками. — Не хочу помирать!.. Господи, ты слышишь меня?!.

«А чего я кричу?.. — шепотом спросил Фонька Драный нос. — Кричать нечего… Кричи не кричи… На кол…» Дополз до стены, нащупал дверь. Сквозь неплотно сбитые доски тянуло ночным холодом. Лег у двери. Поворачиваясь на бок, уперся руками в доски, Скрипнула дверь ржавыми петлями. И сразу же, как птица, пролетела мысль: а может, слабая дверь?.. Если у двери стража?.. Лучше от алебарды, чем на кол… Откуда взялись силы — не мог понять. Шатаясь, поднялся и приложился к двери — заперта на засовку снаружи: бренчит засовка. У дверей нету стражи, иначе бы подала голос. Палач, наверно, махнул рукой: караулить нечего, еле дышит хлоп.

Фонька Драный нос налег на дверь. Выгибается и пружинит засов. Другим бы разом вышиб ее с ходу. Сейчас, пожалуй, не получится. С трудом согнулся, стал на колени, просадил руки в щель порога. Не поднять. Где-то недалеко залаяла собака. Прислушался. Когда снова стало тихо, уперся боком в ушак, а руками в дверь. Поддалось старое железо, выгнулось дугой. Теперь можно просунуть пальцы. Стучит взволнованно сердце. Скорей бы, скорей! Налег всей грудью, и соскочила засовка. Отлетела дверь, и Фонька Драный нос грохнулся на пороге. Аж в голове замутило. По скрипучим ступеням выполз из склепа. Ударила в лицо ночная прохлада. Над головой звездное небо. Тишина. Где-то недалеко, в сарае, пропел петух, и Фонька Драный нос вздрогнул. Снова прислушался. Где-то звенит. И догадался: в ушах звенит. Ни говора людского, ни стражи. Спит город. Это к лучшему. Поднялся и, шатаясь, побрел к сараю, который вырисовывался на темном небе густым, нечетким пятном. С трудом перелез через шаткую ограду и, обессилев, упал в крапиву. «Ничего, — говорил себе, тяжело дыша и смачивая языком пересохшие губы. — Мы, холопы, живучие. Нас не так легко убить…» Полежал немного, отдышался. Снова пропел петух. Немного пройдет времени, и начнет светать. Нельзя медлить. Поднялся и, собравшись с силами, побрел огородами, огибая Великий посад…

Замок польного гетмана литовского Януша Радзивилла полон гостей. Утром в Кейданы из Варшавы прибыла красавица Мария-Луиза, жена знатного магната Речи Посполитой Яна-Казимира. Ей надоели балы и суета шумной Варшавы, надоели беспрерывные разговоры о войне. Только сельская тишина обещала принести успокоение молодому, горячему сердцу. Через час упряжка вороных вкатила во двор золоченый дормез канцлера Ежи Осолинского. Ясновельможный пан канцлер торопился в Киев. И все же решил сделать триста верст лишних, дабы повидать гетмана Радзивилла. Говорить было о чем. Неделю назад гетман Януш Радзивилл вернулся из Вильны. Там спешно собрались сенаторы и члены Главного литовского трибунала: старый, выживающий из ума гетман Ян Кишка больше не может руководить посполитым рушением. В этот трудный и горький для ойчины час необходим мужественный, отважный рыцарь, у которого острый ум и твердая рука. Выбор пал на Януша Радзивилла. Гетман не отпирался, ибо считал себя единственным человеком, могущим покарать бунтовщиков и принести спокойствие краю. Дряхлый гетман Кишка со слезами радости облобызал Януша Радзивилла. «Воняет изо рта, как из старой бочки…» — подумал Радзивилл и, отвернувшись, вытер платком щеку.

Единственного не понимал гетман, откуда берется у черни это безрассудное упрямство и воля к бою. Ведь знает она, что не устоять с вилами против пушек и закованных в латы рейтар. И все равно идет на смерть, как на праздник…

Вместе с канцлером приехал личный нунциуш папы Иннокентия X Леон Маркони. Со вчерашнего вечера в замке пинский войт пан полковник Лука Ельский. Это не ахти какой гость, и если его принял гетман Януш Радзивилл именно сейчас, то лишь потому, что находится Лука Ельский под покровительством гетмана Речи Посполитой пана Потоцкого. Ко всему, у полковника весьма важный разговор, который отложен на завтра, на утренний час.

Гостей встречали гетманша Амалия-Христина, польный гетман и пастор Ольха. По причине прибытия шановных гостей замок был приведен в надлежащий праздничный вид. Дорожки и аллеи вокруг замка усыпаны свежим песком, слуги переодеты во все новое, в пруд запущены лебеди, присланные в подарок саксонским кюрфюстом Фридрихом. Гостям был устроен достойный прием. Из подвалов доставали дорогие французские вина, привезенные в Кейданы двадцать лет назад. Повара наготовили всяких блюд, какие подавались к столу его величества короля; из оранжерей в замок принесли розы, от которых разлился по многочисленным комнатам тончайший аромат. Когда опустились сумерки, тишину замка разбудили глухие выстрелы хлопуш и в густо-синем небе рассыпались бенгальские огни. Карнавал начался. Он обещал быть смешным и веселым.

С хохотом пробежала и растаяла в полумраке вереница девчат. Потешные, подпрыгивая, ловко переворачивались в воздухе, ходили на руках, с истерическим криком падали в траву, когда гремели хлопуши. Вдоль аллей из конца в конец мчались с факелами слуги, и едкий чад поглощал нежный, тонкий аромат французских духов. Когда на минуту утихали смех и шум, из замка летели в парк чарующие звуки мазурки.