Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич

Устинья промолчала, положила в деревянное блюдо паренку, рядом поставила квашеной капусты, постное масло, налила из кринки в деревянный же стакан молока и стала менять догоравшую лучину в светце.

Семен отрезал ломоть от каравая, обмакнул репу в масло, посолил и сказал недовольно:

— Петров пост ведь миновал, могла бы и посытнее чего сготовить! Репа брюху не крепа!

— Из чего готовить? Ничего ведь нет, окромя перловки.

— Ладно, завтра рыбы наловлю, — примиряюще сказал Семен, — садись тоже, поешь…

— Щас токмо хлебы выставлю.

Она достала деревянной лопатой караваи на шесток, постелила чистую холстину на лавку, положила караваи на нее рядком и накрыла полотенцем.

— Лошадь-то ведь Гришка твой скрал…. — не глядя на нее, сказал Семен.

— Остяцкий ведун Мозатка.

— Откель ему знать, не видал, поди!.. — садясь за стол, робко возразила Устинья.

— У него сила есть, он знает… А ты, сучка, не защищай своего полюбовника! — стукнул Семен кулаком по столешнице. Глянул на жену долгим немигающим взглядом и глухо выдавил:

— Это ты че нацепила?

Устинья обмерла: забыла снять серьги.

— Гришка одарил?

— Да хоть бы и Гришка, ты ведь не подаришь! — неожиданно для себя дерзко ответила она.

— Ах ты, падла!

Семен ударил Устинью кулаком в лицо, сбил с головы повойник, схватил за волосы, повалил на пол и стал пинать ногами.

— Всю жизнь, сучка, мне испохабила!.. На посмех выставила!.. Убью!.. Убью…

Она истошно закричала, больше не от боли, а от желания остановить мужа. Едва она начинала кричать, как почти он сразу переставал бить. Вот и сейчас оттолкнул ее и, будто трезвея, с недоумением смотрел на свои руки.

Если б кто три года тому сказал, что он подымет на жену руку, не поверил бы: так любил ее. Даже когда узнал о неверности, рука не поднималась, и лишь, взглянув однажды в дерзкие ее, без раскаяния, глаза, ударил… И тогда будто чирей прорвало, полегчало… Покуда Гришки не было, пальцем три года не трогал, думал, наладится жизнь, об одном жалел, что почему-то не брюхатела жена… А вот вернулся Подрез, и все опять началось, как в черном сне… Порой кажется, будто все не с ним сталось… Не раз уж опять учил ее, а все без пользы…

До сна словом не обмолвились. А когда он осторожно прилег рядом, не оттолкнула, до себя допустила. Но лежала недвижная, сухая, чужая…

Князь Осип Иванович Щербатый — первый воевода Томского города — пришел в съезжую избу не в духе: мало того что мучила изжога в левом подреберье, так еще досаждал сон, что никак не мог забыться и травил душу своей неопределенностью и неразгаданностью.

Жена Аграфена, услышав сон, определила, что змеи к неприятностям, к измене, но так как змеи уползли, не укусили, то неприятности эти в конце концов пройдут…

Добро, коли пройдут, но поневоле задумался: может ли откуда прийти измена?.. Вроде везде его люди, везде его интерес блюдут. Всего три года минуло, как умершего брата Дмитрия здесь сменил на воеводстве в пятьдесят втором годе, а ныне пол-Сибири, почитай, в руках, ни один государев указ мимо Томска не пройдет, хотя и почитают Тобольск за сибирскую столицу, все воеводы городов сибирских его чтут и уважают… А в Томске иные хоть и бухтят, но все одно с его рук жрут… Никто супротив него вякнуть не посмеет, какая уж тут измена!

Он поморщился и потер ладонью вишневое аглинское сукно однорядки в левом подреберье и расстегнул две верхние серебряные пуговицы. Изжога не проходила.

У входа в съезжую услышал говор многоголосья. И почти сразу в его комнату, отделенную дощатой стенкой, вошел подьячий Захар Давыдов.

— Иосип Иванович, мужики пришли с Федькой Вязьмитиным, челобитную хотят подать.

— О чем челобитная?

— Не ведаю. Токмо тебе желают вручить.

Осип тяжело поднялся и вышел в приемную комнату. Справа за столом из толстых плах в свете из проруби косящатого окна скрипели перьями подьячие Ванька Кинозер и Кирька Якимов сын Попов.

Челобитчиков было шестеро, кроме Вязьмитина Максимка Зоркальцев, Ортюшка Евдокимов, Сёмка Генин, и Фома Леонтьев. За их спинами жался Семка Тельнов.

— Че вам? — нахмурился сурово воевода.

— О своих нужах челом бьем, Осип Иванович, вконец обнищали. Смилуйся, посодействуй! — ткнулся окладистой бородой в свою грудь Вязьмитин в полупоклоне.

Остальные дружно закивали.

— Хватит попусту жалиться, говори по делу!

— Немного ли берете на себя, мужичье? Не вами поставлен, не вам убирать! Чем вам Васька не угодил?

— Осип Иванович, Старков велит нам пахать государеву десятину за малых детей и покойников, а моему сыну десять лет. Какой из него пахарь? — с горечью махнул рукой Вязьмитин. — Мы люди государевы от тягла свово не отказываемся. Но от нашего разорения и государев интерес утратится!

— Васька Старков, князь, в прошлом 154 годе собрал для тебя с нас триста рублев, чтоб ты государеву десятину вдвое больше не отмерял, в длину девяносто сажен да поперек — сорок, а оставил бы, как и прежде, по царскому указу… — добавил Сёмка Генин.

— Я ж по государеву указу новому и делал больше.

— По новому указу государева десятина 2400 квадратных сажен, а Старков вновь 3600 намерил. Да за малых детей пахать велит, да за Степку Паламашного, коего ты в палачи взял, пахать же велит….

— Паламошного десятину я велел пахать. А вы как хотели, то ваше тягло!

— В таком разе государев интерес утратится, не сможем мы тако тягло исполнить.

— Куда вы денетесь! — топнул ногой воевода. — На правеж отправлю, кто тянуть не будет, как надобно!

— Мы, как государю надобно, завсегда тянуть готовы, однако не корысти Старкова либо кого другого! Посему прими от всего нашего крестьянского миру челобитную на Старкова, — протянул Вязьмитин свернутый в трубку лист бумаги.

Щербатый развернул лист и стал читать. Чем больше вчитывался, тем сильнее багровело от ярости его лицо. А тут еще Зоркальцев добавил:

— В нынешнем же году приезжал Васька в слободу Верхнюю в государев день ангела да ослопами и пинками выгнал нас на работу, а мы в то время молились за государя!

— Ты куда гнешь, морда мужичья! Может, по государеву слову Старкова пытать велишь? Он не за государев ли интерес радеет! Не будет по-вашему! Вот вам челобитная! — Князь двумя резкими рывками разорвал лист и бросил его в лицо Вязьмитину. — Пошли вон отсюда! Вон!

Мужики робко сбились в кучу, но Вязьмитин, побледнев, сказал:

— Дозволь, князь, послать челобитную в Москву по нашим нуждам!

Щербатый подскочил к нему, схватил за бороду, подтянул к себе и злобно выдохнул:

— Пошли вон, пока руки-ноги не переломал!

Он тычками вытолкал челобитчиков из съезжей.

Семен Тельнов пошел поначалу вместе со всеми, но потом решительно развернулся, вошел в съезжую и сразу бухнулся на колени перед еще неостывшим от гнева воеводой.

— Смилуйся, Осип Иванович, выслушай по сугубому делу!

Щербатый поначалу намерился было вновь вытолкать его, но, взглянув на жалкий вид просителя, смилостивился:

— Чего тебе?

— Государь Осип Иванович, житья от Гришки Подреза нет! Жонку мою, Устинью, с пути сбил, а ныне и лошадь скрал!

— Откуда ведаешь, что он?

— Остяцкий ворожей доподлинно проведал.

— Проигрался, поди, Гришке в кости да карты, а ныне плачешься!

— То, что проиграл, давно отработал! А ныне он меня холопит, не по указу государеву творит!

— Умные шибко стали, всё на государевы указы шлетесь, а своем глазу бревна не зрите! Кто тебя, тля ты мужицкая, насильством в кости играть да пить заставлял! По пьянке проигрался?

— Пьяным обычаем, — потупился Семен.

— А жонке, поблядушке известной, не ты ли дозволил от рук отбиться? Мужик ты аль баба!

— Так Гришка чуть что, ножом грозится, ему человека подрезать — раз плюнуть!

— Но-жо-ом! — передразнил Щербатый. — Ты ведь с пищалью.

— Нету пищали, утерял!..