Летоисчисление от Иоанна - Алексей Викторович Иванов

Штаден спрыгнул с коня и подошёл к Данилычу.

Басманов задрал на санях рогожу. Под рогожей была навалена смёрзшаяся нельма. Басманов взялся за рыбий хвост и рванул на себя.

Данилыч дёрнулся было к своему товару, но Штаден цепко держал Данилыча за отворот тулупа. Штадену всё было интересно.

— Кунитца? Да? — спросил он, выгибая отворот мехом наружу. — Или морской выдра?

Алексей Басманов с треском оторвал рыбину от кучи и бросил сыну. Но Федька с седла не поймал добычу — только впустую хлопнул ладонями. Рыбина улетела в сугроб.

— Крепче держи, дурень! — рыкнул Басманов-старший. — Вечером мать пирог испечёт.

Он отодрал вторую нельму, и теперь Федька её поймал.

Алексей Басманов усталой развалкой пошёл к другим саням — саням монаха — и сдёрнул рогожу.

Под рогожей и под тряпьём лежала девчонка, подобранная на дороге. Девчонка ещё не очнулась и лежала как мёртвая.

Федька Басманов увидел её с высоты седла и привстал на стременах.

— Вот, батя, и моя рыбка! — радостно крикнул он.

Но монах спокойно и уверенно отодвинул Басманова-отца и обратно закинул девчонку рогожей. Монах не боялся опричных, потому что не знал их, а против воров у него были крепкие кулаки.

— Это мои сани, боярин, — твёрдо пояснил монах. — Брать здесь нечего.

Алексей Басманов, опустив руки, глядел на дерзкого инока тяжело и оценивающе. Монах был не молод и не стар — ровесник Басманову. Лицо его было вытесано грубо и сильно — словно топором. Лоб и скулы темнели северным загаром.

Федька проворно соскочил с коня и поспешил к отцу. Он на ходу стаскивал рукавицы и засовывал их за пояс. Если придётся бить монаха, то голой рукой удобнее хватать за бороду. А ради свежей девки Федька схватился бы даже с царским стольником.

Купец Данилыч выдернулся из рук Штадена и тоже устремился к монаху. Этого инока нельзя было отдавать опричным — купец помнил, что за человек этот чернец. Но конный Митька Плещеев вытянул ногу и сапогом перегородил Данилычу путь.

— А ты вообще кто? — задиристо спросил монаха Федька Басманов.

— Он Филипп, игумен Соловецкий! — издалека крикнул Данилыч. — Его сам государь к себе призвал!

Плещеев наклонился, снял с головы Данилыча треух и вывернул его наизнанку, рассматривая швы и подкладку.

Федька встал за спиной отца и прошептал отцу в ухо:

— Батя, я тебе точно говорю — моя это девка. Которая от Гришки Штадена сбежала! — Федька повернулся к Штадену и замахал рукой: — Гриша, поди сюда!

— Ты не вшивый? — спросил Плещеев у Данилыча.

Алексей Басманов смерил Филиппа взглядом с головы до ног. Он знал, что царь Иоанн вызвал в Москву из далёкой Соловецкой обители тамошнего игумена Колычева. Но не таким Басманов представлял себе царского друга. Слишком уж мужиковат.

— Слышал я про тебя от государя… — нехотя сказал Басманов.

Филипп молчал. Басманов вздохнул и снял шапку.

— Благослови, отче, — смиренно попросил он.

Филипп уже нутром почуял смертоносную свободу этих молодцев. Он угрюмо обвёл опричников взглядом и без слов перекрестил всех разом. Басманов поклонился, надел шапку и подтолкнул сына к коню.

— Всё, поехали Малюту догонять.

Федька шумно вздохнул с досады, по-мальчишески скорчил Филиппу рожу и поплёлся к своему коню вслед за отцом.

Митька Плещеев от удивления приоткрыл рот. Купец Данилыч ловко выхватил свой треух из рук Плещеева.

Басмановы и Штаден влезли в сёдла и тронули коней. Плещеев тоже ударил коня пятками. Опричники с места влёт помчались за своим отрядом.

Филипп смотрел им в спины — на тучу снежной пыли. И все обозники смотрели вслед всадникам. И купец Данилыч тоже смотрел. Он обеими руками победно напялил на голову треух и для верности гордо прихлопнул его ладонью.

Вдоль по валу Земляного города Москвы торчал частокол с глухими шатровыми башнями. На башнях сидели стрельцы и протяжно перекликались в ночной темени, будто перебирали Русь: «Москва — стольный град!», «Владимир!..», «Ростов!..», «Вологда!..», «Смоленск!..»

Двойная проезжая башня на ночь закрывала окованные железом ворота. Кто не успел пройти до удара треснувшего колокола, тот до рассвета сидел перед башней. Новгородский обоз — не успел.

Перед башней раскинулся большой табор с кострами, и новгородцы пристроились с краешка. В темноте и в отсвете костров не разобрать было, что нагородили в таборе: какие-то палатки, шалаши, занесённые снегом строения. Всюду ходили люди, и топтались у коновязей лошади. Сновали продавцы дров с вязанками и лотошники с остывшими пирогами.

Новгородцы завалились спать по своим саням, а Филипп и Данилыч грелись на чурбаках у огня. Рядом с Филиппом в коконе из шуб сидела спасённая девчонка. Глаза её сухо и неподвижно горели отражением пламени.

— Как звать тебя, дочка? — негромко спросил Филипп словно бы невзначай, чтобы не спугнуть.

Девчонка не ответила и не шевельнулась. Таким же сплошным светом сияла в небе луна, а под луной — два голубых снежных шатра чёрной проезжей башни.

— Ты нас не бойся, — сказал Филипп, пошевелил в углях палочкой и указал этой палочкой на Данилыча. — Это — купцы из Новгорода. А я — отче Филипп.

Невдалеке, еле освещённые, на виселице висели два растрёпанных мертвеца. Под ними в ворохе тулупов храпел стражник.

— Тронулась она умом, отче, — печально сказал Данилыч.

— Ты погляди вокруг, отпусти душу. — Филипп не умел утешать и говорил нескладно. — Вон кони, любишь коней? Вон татары…

Рядом с башней татары разбили свой стан с юртами и кибитками. Татарские бабы в штанах, в халатах и с покрывалами на головах что-то варили на большом костре сразу в нескольких казанах. Расстелив на снегу ковёр, татарские мужики сидели, скрестив ноги, и смотрели, как один татарин гоняет вокруг себя коня. Конь был привязан на длинную верёвку. Полуголый, смуглый, весёлый татарин издалека щёлкал кнутом, и чёрный конь летел в отсветах огня, как демон.

— Вон Москва… — беспомощно продолжал Филипп, будто говорил с маленькой девочкой. — Небо, звёздочки, а за ними Господь наш…

Горящие глаза девчонки вдруг вздрогнули.

— Ма… — через силу прошептала девчонка. — Ма… ша… меня.

— Вот и хорошо! — обрадовался Филипп. — Машенька!.. Ты не молчи. Поговори со мной.

Но Маша снова молчала. Филипп ничего не мог придумать.

— Лучше поплачь, дочка, — сдавшись своему бессилию, попросил он и чуть приобнял Машу. — Горе, конечно… Но хуже-то уже не будет… А я тебя к добрым людям пристрою.

— Я мальчонкой был, у меня мати на глазах умерла, — через костёр в утешение