Иоанн III Великий: Ч.3 - Людмила Ивановна Гордеева

Хотел ещё что-то проговорить великокняжеский посол, но вознёсшийся к небу людской вопль заглушил все его попытки продолжить. Многое терпел от Иоанна вольный новгородский народ, даже в конце концов свыкся с мыслью о суде его чрезвычайном, на который желающие могут съездить в Москву. Но чтобы его людям судить в самом городе вольном?! Чтобы отдаться на полное самоуправство московских чиновников? Чтобы вече с Ярославова двора вывести, которое тут испокон веков собирается и судьбы новгородские решает? А потом и мытников его принять, и пошлинников!!! Так это ж полная зависимость! Это ж настоящее рабство! С этим так сразу даже самые активные сторонники Москвы согласиться не могли.

— Быть такого не может! Не будет, — орали мужи вольные новгородские. — Где Овин-предатель, сюда его, пытать лгуна и обманщика!

Поняв, что шутки тут плохи, что с разошедшейся толпой лучше дел не иметь, московские бояре сошли с постамента и в окружении своих дружинников и приставов спокойно и деловито протиснулись сквозь кричащую толпу и скрылись в великокняжеском дворце. Новгородцы и не думали кидаться на них, ибо прекрасно понимали, что это слишком опасно. Да и не виноваты они — передали лишь волю своего господина. А народ теперь сам должен разобраться, что и как произошло.

Виноватых Захарки Овина и Назара Подвойского под рукой не оказалось, но кто-то выловил из толпы и схватил его брата Кузьму, которого тут же выволокли в центр и начали допрашивать. Но Кузьма в Москву не ездил и кричал, что ничего не знает и не ведает. В этот самый момент на площади появился сам новгородский владыка Феофил, и народ, бросив Кузьму, кинулся к архиепископу за разъяснениями: с какой стати и по чьему велению вечевой дьяк Захарка Овин назвал великого князя государем. Поручал ли Феофил или кто другой ему нечто подобное?

Феофил спокойным и уверенным голосом ответил, что впервые слышит о подобном, что он никого не уполномочивал называть Иоанна от имени всего Новгорода государем и во всём разберётся. Он благословил народ и посоветовал отправляться по своим храмам на литургию — молить Господа, чтобы избавил их от всех напастей. Сам же отправился в великокняжеский дворец для беседы с московскими знатными гостями.

И вновь забурлил, заволновался вольный ещё город, то и дело собирались и простые жители, и знатные бояре, посадники, тысяцкие, обсуждали, как быть, спорили, решали. На улице стоял тёплый солнечный май, а в душах людских царило ненастье. Все знали, что на Городище продолжают сидеть великокняжеские послы, ждут их решения и ответа.

Марфе и карты в руки. Она развернулась в полную силу. Собрала из самых надёжных своих сторонников совет, на котором её план призвать на помощь Казимира, великого князя Литовского и короля Польского, был с энтузиазмом поддержан. Утвердили посольство, приготовили деньги и дары, сочинили послание, в котором спрашивали у Казимира, есть ли у него силы на этот раз помочь Новгороду на прежних условиях, которые они подписывали ещё пять лет назад и которые были одобрены обеими сторонами, в том числе и новгородским вече. Перед отъездом послов Марфа сама лично посоветовала им не только короля послушать, но и слуг его, с панами поговорить, чтобы не получилось так, как в прошлый раз, когда Казимир помочь-то обещал, да силёнок у него для этого не хватило. И серебра на подарки панам добавила.

Пригласила Марфа к себе старосту купеческого Марка Памфильева, с которым уже много лет вела свои делишки. Возил Марк к немцам и по всей Европе свои меха, соль, мёд да прочие товары, выполнял самые причудливые её заказы, приобретая всё, что могла только пожелать богатая капризная боярыня, — и зеркала немецкие, и ткани аглицкие, кружева голландские, каких и сами заморские купцы, торгующие в Новгороде, порой не видывали, а то и игрушки для внука редкостные, бумагу, украшения драгоценные, вина и пряности. Теперь же Марфа потребовала, чтобы разузнал купец, какое новое оружие есть у немцев и можно ли его срочно закупить и в город доставить. Порохом интересовалась и прочими военными премудростями, не хуже иного воеводы. Обещал Марк днями на самом Ганзейском дворе всё получше разузнать, может, какие пищали и самострелы у них и теперь на складах пылятся, и завозить не надо. Словом, заверил купец Марфу, что постоит вместе с ней за вольность народную.

Встречалась вдовая посадница и с другими своими единомышленниками, обсуждала с ними, как жить дальше, что делать. Активного помощника нашла себе в Григории Куприяновиче Арбузьеве, чей отец казнён был Иоанном вместе с её сыночком Дмитрием. Арбузьев, как и она, горел жаждой мести, не жалел ни денег, ни сил, ни времени на привлечение новых сторонников. Огорчили Марфу самые близкие соседи. Овины после обвинения на вече в измене Новгороду сидели тише жижи болотной, за крепкие ворота своей ограды даже не высовывались, лишь оправдывались перед посыльными, которые то и дело жаловали к ним то от веча, то от владыки Феофила, то от представителей гонцов. Говорили, что не виноваты ни в чём. По ночам собак своих грозных во дворе с цепей спускали, днём больше чем для двух-трёх чужаков свои ворота не отворяли. Разочаровал Марфу и другой сосед, посадник Григорий Михайлович Тучин. Всё отмалчивался да уклонялся от прямого ответа, а как прижала она его с требованием почётче объясниться, станет ли помогать ей в деле отстаивания новгородской свободы, станет ли, как прежде, её сторонником, ответил прямо и решительно:

— Знаешь, Марфа, я всё время с тобой заедино стоял, сам сынов наших к борьбе звал, сам старался изменщиков покарать. А как посидел у Иоанна под арестом, как собака последняя, всю жизнь наново передумал. А чтобы выпустил, пришлось слово ему клятвенное дать: против Москвы не выступать. И не могу то слово порушить. Теперь, случись что снова, меня первого он схватит и на этот раз не помилует. А у меня — семья, хозяйство. Есть что терять. Хотя, в общем, не это главное. Свобода нужна, если ты живой. К тому же, думаю, ненамного хуже нам станет, если с Москвой заедино жить будем. Может, даже надёжней. Силён Иоанн и не глуп. А богатства нам и на себя и на него хватит. Больше, чем в брюхо влезает, не проглотишь.

Слушала Марфа,