Самокрутка - Евгений Андреевич Салиас

— Кто такой? — спросил Хрущёв.

— А он сам. Ныне вельможа! — рассмеялся даже с оттенком злобы Борщёв. — Из грязи, да в князи! Сам он! Гришка Орлов!

— Вон как поехал! — удивлённо пробормотал Хрущёв. — Да верно ли? может тебе почудилось... со зла! Всё его поминал дорогой.

— Я его за сто вёрст узнаю...

— Я думаю, братец, ты маху дал со зла. Поверь, что это Разумовский! — настаивал Хрущёв.

В воротах, из которых только что выехала карета, показалось двое дворовых людей. Борщёв спросил их, чья карета, и получил в ответ:

— Господина Орлова. К братцу приезжали в гости. Это вот их родителя покойного дом будет.

Молча снова двинулись молодые люди и, отойдя несколько шагов, заговорили.

— Важно! — сказал Хрущёв. — Вон у вас в Питере какое бывает...

— Да, братец... Вот они дела какия. Фортуна! Всё на свете Фортуна!.. — сказал вдруг Борщёв.

— Это что такое? Новое слово! При мне ещё не сказывалось... Ещё на корабле привезено не было. Что оно значит?

— Фортуна-то... А чёрт её знает... Так стали сказывать… Ныне всё новые слова слышишь. Не успеешь учить... Да. Фортуна, т. е. кому счастье, а кому — шиш, во всю жизнь и до скончания века...

— Аминь! — прибавил Хрущёв смеясь.

— Да, аминь... нам. А ему с братьями и "аминя" этого не будет. Пойдёт дождить теперь всякое без конца. И чины, и ордена, и вотчины, и дома, и сервизы разные... Два месяца тому с половиной этот самый вельможа скороспелый занял у нас в полку, у капитана Горбова, полсотни рублей... Не с чем было за карты сесть. Должен был во всех лавочках да трактирах. Не было ему другого званья, как Гришка — Ведмедь. А теперь, поди, у него червонцами все карманы... Куда карманы! Все комоды, поди, червонцами набиты битком. Тьфу! Видеть не могу!

— И чего это ты так раскипятился! — удивлённо наконец спросил Хрущёв. — Ну подивися, а злиться то чего же?

— Как же не злиться-то!

— Завидки берут! Стыдно-ста, сержант.

— Не завидки, братец... А справедливость нужна. Награждай заслуги отечеству. Возвышай достойных за их дела. А это что? Вчера на дохлой паре, а нынче цугом из восьми коней! Вчера был поручик и цалмейстер, а нынче вельможа!

— Нет, братец, прости прямое слово: у тебя поповы завидущие глаза!

— Ах ты деревня! — воскликнул сержант. — Да нешто я один! Ведь мы его теперь, этого остолопа, как чёрта взлюбили. Ему даже головы не сносить. Вот что я тебе скажу. Ей Богу! Три, четыре месяца тому будет, он лебезил, подлый, как бес перед заутреней с нами рассыпался. А теперь рукой не достанешь. Ну, просто вельможа. Да и будет скоро...

— Да. Годиков через десяток, вестимо в генералы...

— Через десяток... Эвося! Это так-то бывало — при царе Алексее, либо при Петре... А при царицах не так, братец. Разумовский, сказывают, как в один год шаркнул?

— Да, это верно!.. Из певчих — в фельдмаршалы! — Дистанция!

— Ну, и этот, гляди, в коронацию гетманом либо графом будет, — сердился Борщёв.

— Ну вот тоже! Хватил! Графом!?

— Верно я тебе говорю. Об этом уж и слух есть. Все Орловы — графы будут.

— Граф... да Орлов... Оно вместе как-то нескладно сдаётся, — заметил Хрущёв.

— Будет складно, как прикажут так именовать.

— Что ж! Первый-то граф тоже не графом родился! А то ведь эдак и Еве бы следовало уж графиней именоваться, — рассудил глубокомысленно Хрущёв.

Молодые люди замолчали. Досада сержанта прошла. Он очевидно думал уже о другом о чём-то, не весёлом, ибо лицо его стало добродушно, но слегка печально. Хрущёв раздумывал о слышанном.

— Головы ему от вас не сносить, говоришь, произнёс он наконец. Какой вы, гвардейцы, народ. Баловники. Вольница. Тут вот за услуги царица коней подарила... Отличает милостями. И уж, ведомое дело, не зря. Что ты там ни толкуй — не поверю. А поглядели бы вы, что у нас в глуши, в ином каком наместничестве, воевода какой, а то и просто судья, либо приказный какой... Что они говорят! Поедом едят — и вотчины, и помещиков. Этот по вине монарха высоко взлетел и никого не обижает! А тот ведь тля, мразь, иной вольноотпущенник, вчера сам был холопом у барина. А ныне нашему брату дворянину кричит: "Я тебя в бараний рог согну!" У нас в губернской канцелярии, регистратор, месяц с тому будет, приводил мещан к присяге по случаю восшествия на престол и якобы налог в казну — брал по гривне со всякого присягавшего... Я, дворянин и тоже бывший гвардеец, а не прохвост какой, сунулся было ему перечить, сказал, что это незаконный побор с тёмных людей. Так меня по его жалобе воевода призывал, да объявил мне, что яко смутителя народного по этапу пошлёт в Петербург. Ну я и замолчал!..

— Напрасно, по суду бы очистили! — заметил Борщёв.

— Да, очистили бы чрез десять лет, как уж вёрст тысячу отмахал бы по этапу с ворами да душегубами... Нет, братец, поживи-ко вот в нашей глуши, в деревне... А что — Орлов! Никому от него разорения нет, даже и обиды нет. Завидки вас взяли! Больше ничего!

— Да мне-то... чёрт с ним! — добродушно отозвался Борщёв. — Я в генералы или сановники не лезу. У меня этой корысти нет. Выйду в офицеры после коронации — я сам абшид возьму.

— Что так? А сам меня рябчиком обозвал?

— К статским делам не пойду. Мундир останется...

— Что ж делать будешь. В вотчину поедешь.

— Женюся или... Да прямо скажу: женюся или покончу с собой!

— Вона как! — воскликнул Хрущёв.

— Услышишь — поверишь. Вспомнишь, что правду сказывал... Ну, прости, мне пора, тут недалече по одному делу...

— Прощай. Ввечеру свидимся. Я прямо к брату на Плющиху...

Молодые люди простились. Борщёв прибавил грустно:

— Вот что, друг. Ты там у Гурьевых не сказывай про то, что слышал сейчас от меня.

— Про Орлова-то? Зачем! Я не болтлив.

— Кой чёрт, про Орлова! Они там с твоим братом и не то тебе наскажут. Всю вселенную разнесут по клочкам! — улыбнулся