Анри Труайя - Марья Карповна

На этот раз Левушке не пришло в голову сорваться с места, чтобы встретить старшего брата на почтовой станции. Алексей не удержался и спросил Луку, отчего же Лев Иваныч не приехал, и тот сказал:

– Барин простужен, не выходит из дома…

– А как вообще жизнь в Горбатове идет?

– Да все хорошо, с Божьей помощью, все хорошо… – воскликнул Лука, стегнул лошадей, и Алексей понял, что больше из кучера слова толкового не вытащишь.

Теперь дорога шла вдоль опушки леса, где нашли тело Марьи Карповны. Потом они проехали через Степаново, мимо церкви с куполом, покрытым толстым слоем снега, и Алексею почудилось, будто у него назначено здесь свидание с вечностью… Он не мог отделить воспоминания о матери от памяти о Кузьме. Эти места в равной степени принадлежали горбатовской барыне и крепостному художнику, рабу, чувствительность которого была уязвлена настолько, что он решился на безумное убийство. Теперь, связанные смертью, они, барыня и ее крепостной, стали для Алексея неразделимы. Двойное горе, двойное поражение. Что стало бы с Кузьмой, не покончи он жизнь самоубийством? Может быть, завоевал бы высокое положение в столице, прославился, стал знаменитым художником… Но ведь как бы высоко он ни поднялся, угрызения совести все равно не оставили бы его в покое. Нет, нет, так, как случилось, лучше! Образ Кузьмы, рисующего посмертный портрет Марьи Карповны, преследовал молодого барина до тех пор, пока сани не остановились у крыльца большого дома.

Он поднялся по ступенькам, и Левушка с Агафьей Павловной вышли ему навстречу. Увидев их, он чуть не лишился чувств: на Агафье было платье матери – черное из тафты с оборками. Бывшая приживалка распрямилась, словно бы сделалась выше ростом, теперь она горделиво, даже высокомерно держала голову, смотрела прямо в глаза собеседнику и уверенно улыбалась. На лице больше не проступали никакие красные пятна. Левушка рядом с женой казался еще более обрюзгшим, опустившимся, разжиревшим и неопрятным, чем обычно. Одутловатое, лоснящееся от жира и от пота лицо выражало угодливость. Он тоже был одет в черное, траурное. Обшлага пиджака были сильно потерты, коротковатые брюки вздергивались на щиколотках. Широкий черный галстук пузырился под тройным подбородком.

– Я не поехал тебя встречать, потому что простужен, – пробормотал Левушка, обнимая старшего брата. И сразу же громко высморкался.

– Да, я знаю, Лука сказал, – ответил Алексей.

– До чего ж он болтлив, этот Лука! – язвительно заметила Агафья.

Даже голос ее переменился! Она переняла все интонации Марьи Карповны! Алексея это неприятно удивило.

Когда сели за стол, впечатление, что бывшая приживалка во всем подражает покойной хозяйке, усилилось до такой степени, что эта мимикрия уже не удивляла Алексея, а раздражала. Сидя напротив Агафьи, он видел, как она старается во всем уподобиться Марье Карповне – настоящей хозяйке дома, – и ему чем дальше, тем больше хотелось одернуть нахалку, словно зарвавшуюся прислугу. Она, которая несколько месяцев назад была всего лишь раболепной компаньонкой, теперь завладела разговором, по любому поводу навязывала свое мнение и распекала Агафона за то, что он, как ей показалось, неловко ставит на стол блюда и разливает вино.

– Сколько раз тебе повторять, что нельзя дожидаться, пока стаканы опустеют, чтобы наполнить их снова! Ты что – не видишь, что пора уже подать семгу?

Перешли к сладкому, и она заговорила о доходах с имения, которым – было заметно! – управляла так властно, что сама Марья Карповна могла бы позавидовать. Агафья так и сыпала цифрами: сколько голов скота имеется на сегодняшний день, сколько пудов сена запасено на зиму, сколько деревьев срублено в лесу… Алексей постепенно начал чувствовать себя мальчишкой, школьником, не выучившим урока, Агафья в качестве помещицы явно превосходила его по всем статьям. А Левушка слушал жену с восторженной улыбкой, даже в тот момент, когда она как бы между прочим упрекнула его в том, что не умеет галстук завязать:

– Нарядился Бог знает как! Впредь надо быть внимательнее – я же не могу всякий раз, как ты одеваешься, стоять у тебя за спиной!

Счастливый супруг смиренно извинился, Агафья снисходительно похлопала его по руке. Алексей догадался, что согласие между ними покоится на шатком основании и ограничивается теплыми компрессами и травяными отварами… Между тем Агафья снова одернула супруга, который попросил Агафона налить ему еще вина:

– Нет, Левушка, больше не пей, ты и так много выпил! У тебя уже язык начинает заплетаться.

Муж засмеялся и признал ее правоту. Снова заговорили о денежных делах. Левушка сиял.

– Знаешь, – доверительно сказал он, наклоняясь к брату, – наш управляющий, Федор Михайлов, в струнку вытягивается перед Агафьюшкой! Она еще покрепче маменьки будет…

Эта последняя фраза настолько потрясла Алексея, что несколько секунд он молчал, не принимая участия в общем разговоре. Его смятенному уму открылась очевидная истина: нет, Агафья отнюдь не подражает Марье Карповне, это сама Марья Карповна, используя слабость той и собственное могущество, вселилась в ее хилое тело. И – начиная с этого мгновения – тайный ужас овладел им. Теперь Алексей смотрел на Агафью Павловну совсем иначе. Теперь он видел в ней не захватчицу, не узурпаторшу, а медиума, если не вообще – привидение. Марья Карповна вернулась в свое имение во плоти, просто в другом, чужом теле. Вот почему Агафья так расцвела! И все начинается сызнова!

Остаток вечера Алексей провел как во сне. Несколько раз он хотел попросить Агафью сменить платье, но не решался. Всякий раз, как Агафья обращалась к нему, он вздрагивал так, будто услышал голос матери. Вскоре, уже не в силах справиться с собой, он извинился, сослался на усталость и ушел в свой флигель.

Комнаты здесь в ожидании барина сильно натопили. Младший брат с женой почивали в бывшей спальне Марьи Карповны. Оставшись один, Алексей сел на край кровати и постарался взять себя в руки. Не получилось: страх и тоска не оставляли молодого человека, наоборот, они, казалось, все усиливались. В изразцовой печке потрескивали дрова. Где-то поблизости от очага стрекотал сверчок. На стол заранее – а вдруг барин захочет перекусить? – поставили холодные закуски. Алексей подошел к окну. Снег и ночь отделили поместье от мира. Дорог к нему нет. В подобном одиночестве, в такой тишине, словно уже наступил конец света, смешно взывать к разуму, к логике… Зимой в России, в деревне возможно все!.. Здесь царствуют духи, вызванные суевериями крестьян… И нельзя им противоречить, если хочешь остаться живым… Ох, права, права была старая нянька Марфа с ее заговорами и магическими обрядами!.. Алексей нащупал под сорочкой маленький кипарисовый крестик, который никогда не снимал с себя. Прислонившись пылающим лбом к стеклу, покрытому морозными узорами, он смотрел при тусклом свете лампы на белые хлопья, снова начавшие падать с неба. Нет, здесь ему не место! Новая Марья Карповна изгоняет его из Горбатова. «Отправлюсь с ближайшей почтовой каретой! – подумал он. – Повезет, так буду в Санкт-Петербурге к Рождеству». Внезапно принятое решение успокоило его. Отныне он твердо знал, что никогда не вернется в дом своей матери…

Старая российская мера длины: один аршин равен 0,711 метра. (Примеч. автора).

Стихи написаны Пушкиным в Болдине. (Примеч. автора.) Это строки, входящие в «Отрывки из путешествия Онегина», 2.10.1829 – 18.09.1830 или ранее. Цит. по: А.С. Пушкин. Собрание сочинений, т. 4. Москва, ГИХЛ, 1960, стр. 187–188. (Примеч. переводчика.)