Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

Пришли из суда. Проиграно: иск в отношении Ульянова оставить без рассмотрения, а все организации и лица выселить в 20-дневный срок. Можно обжаловать в апелляционном порядке.

Чепуха свинячья. Суд постановил — совсем не значит, что правительство решится выселять. Два-три месяца никуда не уйдём, а потом — сразу в правительство.

Конференция наша прошла неплохо, ряды сплачиваются. Всё больше надёжных людей на важных местах.

И будем готовы к штурму власти.

У Пятакова — отличные боевые качества. Пусть он будет у нас. (Если не переметнётся.)

Ещё очень может быть, что меньшевики-интернационалисты придут к нам на поклон, они запутались. Они, конечно, осудят Исполком за его новый шовинизм, за коалицию. Но ещё посмотрим, принимать ли их.

Прибьются межрайонцы, это наверняка.

Новожизненцы — Суханов, Стеклов, Гольденберг, эти почти в кармане, да Гольденберг и много лет был наш. Горький, как всегда в политике, архибесхарактерен, да чёрт с ним.

Самые неожиданные съезжаются, вот Раковский, откуда ни возьмись.

Для сплочения интернационалистов можно бы сейчас поднять кампанию в защиту Фрица Адлера — его, конечно, приговорят к виселице, а ведь он — наш, он стрелял во имя классовой борьбы и будущей революции, его выстрел ещё осенью поразил воображение социалистов.

Но — как вернуть Красина? Заветный человек. И столько вместе делано — и самого, самого тайного, о чём гибельно было б, если б узнали. И с ним небывалая прямота — обо всём совершенно открыто.

Назвать — „друг”?

Двуострое слово. (Этим словом Ленин пользовался только в обращениях распронаиважных писем, когда бывало необходимо побудить самого нужного человека.)

И как глупо тогда поссорились, в Девятом году. (Но что в нём ценно: никогда ни соринки не выносит наружу.)

Вообще, после ссор Ленин не привык кланяться первый — пусть придёт пригнётся тот. Но Красин — такой незаменимый и уникальный человек, мог бы быть премьер-министром в любом европейском государстве, — и вместе с тем любое скрытое дело с ним можно обтяпать преотлично. К нему единственному Ленин готов пойти мириться и первый. За эти недели разведал: Красин — процветает: несколько служебных кабинетов в разных фирмах, квартира в Петрограде, квартира в Царском Селе (его электростанция освещает дворцы), роскошный автомобиль.

Месяц прождал Ленин — не идёт Красин. Значит, идти самому. Подошлём Коллонтаиху для разведки в Царское Село.

И вдруг сегодня прислал в „Правду” — стишок. Стишок, может, и копейки не стоит, но — сигнал! Завтра же напечатаем.

Эти стишки, как бурьян, растут из самых неожиданных грудей. Кто бы подумал: железный Красин — и стишки?

К победителям — всё равно придёт, умён.

А Инесса — всё же явилась на конференцию, сидела в секции по Интернационалу.

И тут — ссора...

Двуострое слово — „друг”...

Но — и она вернётся. Некуда ей будет деться.

А самый важный — Троцкий. Ни молчать, ни бездействовать он не будет. Опасен.

Очень наглый.

Сегодня послал встретить его на вокзал — не от ЦК, но от ПК. Троцкому нужно дать доброжелательный жест. Но умеренный.

По сути — позиции наши с ним сейчас очень сходны.

Конечно, трудно простить ему, сколько он писал — против.

Но если требует момент.

Людей — нет.

Конечно, какой он революционер? — он хлипок для этого. Он — неудавшийся писатель. Но и писатель — небрежный в деталях, неряшливый в мысли, монтирует наспех, чередование меткостей и небрежностей, нет дисциплины ума. Может не вдуматься, и о глубоком вопросе болтать как о проходной пошлости. В сущности он и есть — балалайка.

И мастер подтасовок. Профессиональный лгун.

Но — и какой же оратор! Как эффектно было бы сейчас его использовать. Динамичная сила.

И — свободен от всяких предрассудков.

Во врагах — он опасно остр.

А в союзниках — непереносим.

Но, хорошо представляя его слабости, его беспредельную амбицию, можно умело им руководить, так что он не будет этого и понимать: всё время на первом плане и упиваясь собой.

Умные негодяи всегда очень нужны и полезны.

Пленум Совета бесплодно собирали уже два вечера подряд — объявить состав правительства, а переговоры всё не кончены. И вот сегодня собрались уже в таком раздражении — беда была бы головке ИК, если б нечего объявить.

Но напротив, и из утренних газет известно, с правительством всё решено, — и сегодняшний сбор Совета был бессмысленен уже по-новому: якобы что-то он мог утвердить или не утвердить, уже необратимое.

Однако Николай Семёнович, поднявшийся от болезни, с голосом слабее обычного, говорил с большой серьёзностью, как если б только сейчас всё дело и решалось:

— Раньше я боялся ответственности, которая ляжет на нас, если мы войдём в министерство. Но теперь я ещё больше боюсь ответственности, если мы откажемся.

Потом Скобелев звонко-неутомимо, иногда подзаикиваясь, читал и оправдывал декларацию нового правительства.

А Ираклий сидел — в глубокой усталости. И верхи груди болели. Так устал от этой скучной министерской торговли. И так не хотелось теперь идти в министры, отрываться от массы. Как он понял себя за эти недели, он и был силён единственно — в убеждении слушателей, и сколько б их тут ни было. Ему помогала (и отличала от других товарищей по ИК) безошибочная интуиция политической практики. Это она выносила его в огневую речь — и именно тогда, когда такой речи был обеспечен успех. И это она чудесно поправляла Ираклия в затруднительные, смутные, опасные минуты: выходил на речь с несомненным заданным выводом теории или с готовой неумолимой резолюцией, — но как только ощущал перед собой массу, сотни или тысячи ждущих глаз, — в нём вдруг сама оживала и выдвигалась какая-то нужная поправка, подправка, смягчение, — и Церетели неожиданно сам себя корректировал, — и то же, да уже не то выступало так жизненно, что все сразу и убеждались. А потом сам пугался: куда ж этот инстинкт может его завести? — и в кругу товарищей честно возвращался к компасу теории.

Теперь Чхеидзе представлял по одному новых министров, пока только Церетели, Скобелева и Пешехонова, первых двух тут прекрасно знали, но и поднявшемуся Пешехонову аплодировали доверчиво.

Потом выступил Станкевич, предупреждал:

— ... Вы берёте руль государственного корабля, но помните: его повороты надо соразмерять с большой осторожностью, памятуя о судьбе всей России. Сбежавший Гучков сказал: только чудо может теперь спасти Россию. Так этим чудом и являемся мы, демократия.

За Станкевичем — никому не известный большевик Сундуков: их отношение к коалиционному правительству — самое отрицательное, но сегодня они воздерживаются от прений, а скоро опубликуют свою декларацию.

Затем солдат, трудовик, с поддержкой коалиции. Затем, в чередование, — известный оголтелый анархист Блейхман, бритый, исхудалый, с седеющей шевелюрой, как всегда и с видом и с криком скандала:

— Я — приветствую вступление социалистов в кавычках в правительство! — потому что так они покажут своё настоящее лицо, а будет их там — полтора человека. Все их обещания останутся на бумаге. Одно они будут делать твёрдо — бороться с нами, анархистами. Но мы выдержим, как и против царского правительства. Большевики — непоследовательны, но я уверен, что в конце концов и они станут на путь анархии. Пусть рабочие и крестьяне видят, что путь революции только в захвате власти! Христос говорил: судить не по словам, а по делам. Смеётся тот, кто смеётся последний!

Затем от эсеров — сосредоточенный Гоц:

— ... Мы стремились отдалить этот момент, но история не ждёт. Нам говорят, будто мы отдаём лучших наших товарищей в плен к буржуазии. Это смешно! Наши представители идут в передовые окопы революции. Когда эсер Чернов идёт в министерство земледелия — то осуществлять лозунг „земля и воля”.

За ним вышел от меньшевиков плотный хладнокровный Дан. Воодушевления не было у него и следа, он кисло говорил о новом правительстве. Что вообще — это большая жертва: и партии, и тех товарищей, которые соглашаются взять портфели, но просто без этого, видимо, нет спасения. Иначе — мы откроем дорогу контрреволюции. А те, кто говорят, что входить в правительство не надо, — пусть скажут: а что же надо делать?

И — действительно.

Выпустили ещё двух солдат. Из 11-й армии приехавший Шацкан, не похожий на рядового солдата, заверял, что армия хотя и больна, но после сегодняшней декларации скоро вылечится, отечество не погибнет, — важно то, что теперь военным министром Керенский.

Видя ли неблагоприятную для большевиков обстановку, Каменев подошёл внизу к эстраде и показал — снять его из списка ораторов. Или знал, кто выступит сейчас?

А Троцкий уже — вот, вышел на эстраду и стоял, в ожидании, пока его представят залу.