Александр Дюма - Графиня Де Шарни

Его последняя воля так и осталась не выполнена: кровь его пала не только на Францию, но и на всю Европу.

Вечером того страшного дня, пока вооруженные пиками люди бегали по пустынным и освещенным улицам Парижа, казавшимся еще более печальными из-за иллюминации, и размахивали носовыми платками и обрывками рубашек, смоченных в крови, с криками: «Тиран мертв! Вот она, кровь тирана!» — во втором этаже одного из домов на улице Сент-Оноре встретились двое; каждый из них думал о своем.

Один из них, одетый в черное, сидел за столом, подперев голову руками и не то глубоко задумавшись, не то переживая большое горе; другой, судя по одежде — деревенский житель, большими шагами мерял комнату, мрачно поглядывая перед собой, наморщив лоб, скрестив на груди руки; но всякий раз, как он проходил мимо стола, он украдкой вопросительно взглядывал на товарища.

Сколько времени прошло с тех пор, как они встретились? Мы не могли бы ответить на этот вопрос. Наконец крестьянину надоело молчать, и, подойдя к человеку в черном, он заговорил, в упор глядя на того, к кому обращался:

— Эх, гражданин Жильбер!.. Можно подумать, что я разбойник, ежели я голосовал за смерть короля!

Человек в черном поднял глаза, печально покачал головой и протянул руку своему товарищу со словами:

— Нет, Бийо, вы такой же разбойник, как я аристократ: вы голосовали по совести и я — тоже; только я голосовал за жизнь, а вы — за смерть. А как ужасно лишать человека того, что никакая человеческая власть не в силах ему вернуть!

— По-вашему выходит, что на деспотизм нельзя поднять руку? По-вашему, свобода — это бунт, а правосудие существует только для королей, иными словами — для тиранов? Что же тогда остается народам? Право служить и повиноваться И это говорите вы, господин Жильбер, ученик Жан-Жака, гражданин Соединенных Штатов!

— Я говорю совсем о другом, Бийо; я не могу питать неуважение к народу.

— Ну так я вам скажу, господин Жильбер, со всей резкостью своего грубого здравого смысла, и я вам разрешаю ответить мне со всей утонченностью вашего ума. Допускаете ли вы, что нация, считающая себя угнетенной, имеет право лишить свою Церковь владений, урезать в правах или вовсе уничтожить своего властелина, объявить им бой и освободиться от ига?

— Несомненно.

— В таком случае она имеет право закрепить результаты своей победы?

— Да, Бийо, она вправе это сделать, безусловно так; но ничего нельзя закреплять путем насилия, с помощью убийства. Помните: «Человек, ты не имеешь права убивать своих ближних!»

— Но короля нельзя назвать моим ближним! — вскричал Бийо. — Король — мой враг! Я вспоминаю, как моя бедная мать читала мне Библию; я помню, что Самуил говорил иудеям, просившим у него царя.

— Я тоже помню, Бийо; однако Самуил обличал Саула, но не убил его.

— Ну, я знаю: стоит мне пуститься с вами в рассуждения, как тут я и пропал! Я вас попросту спрошу: имели мы право взять Бастилию?

— Да.

— Имели мы право, когда король хотел лишить народ свободы собраний, устроить день Игры в мяч?

— Да.

— Имели, мы право, когда король хотел запугать Учредительное собрание праздником телохранителей и сосредоточением войска в Версале, пойти за королем в Версаль и привести его в Париж?

— Да.

— Имели мы право, когда король попытался сбежать, чтобы перейти на сторону неприятеля, задержать его в Варенне?

— Да.

— Имели мы право на двадцатое июня, когда увидели, что после клятвы Конституции тысяча семьсот восемьдесят девятого года король ведет переговоры с эмигрантами и вступает в сговор с заграницей?

— Да.

— А когда он отказался санкционировать законы, выражавшие волю народа, имели мы право на десятое августа, иными словами — захватить Тюильри и провозгласить низложение?

— Да.

— Имели мы право, когда, находясь под стражей в Тампле, король давал повод к заговорам против свободы, передать его в руки Национального конвента, чтобы судить его?

— Имели.

— Ежели мы имели право его судить, то мы имели право и осудить..

— Да, можно было приговорить его к изгнанию, к ссылке, к пожизненному заключению, к чему угодно, но не к смерти.

— А почему, собственно, не к смерти?

— Потому что он виноват на деле, но его нельзя обвинить в злом умысле. Вы судили его с точки зрения народа, дорогой мой Бийо; а ведь он-то действовал как монарх. Разве он был тираном, как вы его называете? Нет. Разве он был угнетателем народа? Нет. А соучастником преступлений аристократии? Нет. А врагом свободы? Нет!

— Стало быть, вы, доктор Жильбер, судили его с точки зрения монархии.

— Нет, потому что тогда я бы его оправдал.

— Разве вы его не оправдываете, ежели голосовали за сохранение ему жизни?

— Не совсем, ведь это было бы пожизненное заключение. Бийо, поверьте мне, я судил его еще более пристрастно, чем мне бы того хотелось. Будучи выходцем из народа или, вернее, будучи сыном народа, я, держа в своей руке весы правосудия, чувствовал, что чаша страдании народа перевешивала. Вы смотрели на него издали, Бийо, и вы видели его совсем не таким, как я: не удовлетворенный доставшейся ему королевской властью, он подвергался нападкам и Собрания, считавшего его еще чересчур сильным, и честолюбивой королевы, и недовольной, чувствовавшей себя униженной знати, и непримиримого духовенства, и озабоченной лишь собственной судьбой эмиграции, и, наконец, его братьев, разъехавшихся по всему свету, чтобы от его имени возглавить врагов Революции… Вы сказали, Бийо, что король не был вашим ближним, что он был вашим врагом. Но ведь ваш враг побежден, а побежденного врага не убивают. Хладнокровное убийство — это не суд, это — убийство. Вы только что превратили монархию в мученицу, а правосудие — в месть. Берегитесь! Берегитесь! Перегибая палку, вы так и не добились желаемого результата. Карл Первый был казнен, а Карл Второй стал королем. Иаков Второй был сослан, и его сыновья умерли в изгнании. Человек по природе впечатлителен, Бийо, и мы только что оттолкнули от себя на полвека, на столетие, может быть, большую часть населения, которое судит о революциях, руководствуясь сердцем. Ах, поверьте мне, друг мой: именно республиканцы более других должны оплакивать смерть Людовика Шестнадцатого, потому что эта смерть падет на их головы и будет стоить им Республики.

— Твои слова не лишены здравого смысла, Жильбер! — послышался чей-то голос.

Оба собеседника вздрогнули и разом обернулись к двери, потом в один голос вскричали:

— Калиостро!

— Ну да, это я! — отвечал тот. — Но и Бийо тоже по-своему прав.

— Увы! — отозвался Жильбер. — В том-то и несчастье, что дело, которое мы защищаем, имеет две стороны, и каждый, глядя на него со своей стороны, может сказать:

«Я прав».

— Да, но он должен также признать, что отчасти и не прав, — заметил Калиостро.

— Каково же на этот счет ваше мнение, учитель? — полюбопытствовал Жильбер.

— Да, да, а что обо всем этом думаете вы? — поддержал его Бийо.

— Вы недавно судили обвиняемого, — заговорил Калиостро, — а я буду судить ваш суд. Если бы вы осудили короля, вы были бы правы; но вы осудили человека — вот в чем заключается ваша ошибка.

— Не понимаю, — сознался Бийо.

— Слушайте внимательно, я уже начинаю догадываться, — посоветовал ему Жильбер.

— Надо было уничтожить короля, пока он был в Версале или в Тюильри, неведомый народу, затерявшийся в окружении придворных, отгородившийся стеной швейцарцев; надо было убить его седьмого октября или одиннадцатого августа: седьмого октября и одиннадцатого августа это был тиран! Но после того, как его в течение пяти месяцев продержали в Тампле, где он находился у всех на виду, ел, спал на глазах у народа, стал приятелем простого человека, ремесленника, торговца, он возвысился вопреки или, напротив, благодаря постоянным унижениям, он поднялся до звания человека, и уж тогда надо было обойтись с ним по-человечески, иными словами — осудить его на ссылку или заключение.

— Вот вас я не понимал, — обращаясь к Жильберу, заметил Бийо, — а гражданина Калиостро я отлично понимаю!

— Эх! Разумеется, после этих пяти месяцев заточения вам его представляют трогательным, невиновным, достойным уважения; вам показывают его прекрасным мужем, заботливым отцом, славным человеком. Глупцы! Я считал их умнее, Жильбер! Его даже приукрасили: как скульптор, высекая статую из мраморной глыбы, может использовать в качестве модели существо весьма прозаическое, ничем не примечательное, ни злое, ни доброе, существо со своими привычками и вовсе не возвышенное, отнюдь не Бога, а в лучшем случае церковного старосту, — так и нам теперь пытаются высечь из этого обрюзгшего мужчины статую, воплощающую мужество, терпение и смирение, и статую возводят на пьедестал страдания; бедного короля превозносят; возвеличивают, освящают; дошло даже до того, что и жена его любит! Ах, дорогой мой Жильбер, — рассмеявшись, продолжал Калиостро, — кто бы мог нам сказать четырнадцатого июля, или в ночь с пятого на шестое октября, или десятого августа, что королева когда-нибудь полюбит своего супруга?