Джон Рид - Восставшая Мексика

Глава XII

Отряд контреры идет в атаку

В среду мы с моим приятелем-фотографом, бродя по полю, встретили Вилью, ехавшего верхом. Он был весь в грязи, измучен, но казался счастливым. Движением, легким и грациозным, как движение волка, он придержал коня, потом улыбнулся нам и сказал:

– Ну, ребята, как дела?

Мы сказали, что вполне всем довольны.

– У меня нет времени беспокоиться о вас, поэтому вы сами будьте осторожны, избегайте опасности. Раненых и так слишком много. Сотни. Они храбры, эти muchachos, самый храбрый народ в мире. Вот что, – продолжал он, загораясь новой мыслью, – вы должны поглядеть санитарный поезд. Вот о чем стоит написать в ваши газеты.

И действительно, то, что мы там увидели, было великолепно. Санитарный поезд стоял теперь сразу за ремонтным поездом. Сорок товарных вагонов, выкрашенные изнутри белой эмалевой краской, с огромными синими крестами и надписью «Servicio Sanitario»[74] снаружи, принимали раненых, прибывших с линии огня. Поезд был снабжен новейшими хирургическими инструментами, и его обслуживали шестьдесят опытных американских и мексиканских врачей. Каждый вечер пригородные поезда увозили серьезно раненных в базовые госпитали в Чиуауа и Паррале.

Мы миновали Сан-Рамон, оставили позади деревья и вышли в пустыню. Солнце уже пекло нещадно. Впереди разрасталась ружейная перестрелка, затем застрекотал пулемет: та-та-та-та! Когда мы выехали на открытое место, где-то справа раздался треск одинокого маузера. Сначала мы не обратили на это внимания, но скоро заметили, что вокруг нас то и дело что-то щелкает, поднимая облачка пыли.

– Черт возьми! – воскликнул фотограф. – Какой-то снайпер избрал нас мишенью.

Не сговариваясь, мы рванулись вперед бегом. Выстре-лы участились. Равнина была очень широка, и вскоре мы уже трусили спокойной рысцой. Наконец мы пошли шагом, хотя вокруг нас по-прежнему поднимались облачка пыли, – мы пришли к заключению, что бегством не спасешься. Потом мы совсем перестали думать об этом…

Полчаса спустя мы пробрались через кустарник в четверти мили от окраины Гомеса и натолкнулись на небольшое ранчо из семи-восьми глинобитных хижин, разделенных улочкой. Укрывшись за одной из них, сидело и лежало около пятидесяти оборванных бойцов генерала Контреры. Они играли в карты, лениво перебрасывались словами. Немного дальше по улице, за углом крайней хижины, выходившей прямо на позиции федералистов, беспрерывно сыпались пули, поднимая клубы пыли. Эти бойцы провели на передовой всю ночь. Отзыв был – «Долой шляпы», и все они разгуливали под палящим солнцем без головных уборов. Они всю ночь не смыкали глаз, есть было нечего, а воды не нашлось бы и на полмили в окружности.

– Федералисты стреляют по нас вон из той казармы, – пояснил нам мальчуган лет двенадцати. – Нам дан приказ атаковать их, как только прибудет артиллерия…

Старик, сидевший на корточках, прислонившись к стене, спросил меня, откуда я. Я сказал, что из Нью-Йорка.

– Ну, я об этом Нью-Йорке ничего не знаю, – сказал старик, – но бьюсь об заклад, что на его улицах не увидишь такого прекрасного скота, как на улицах Хименеса.

– На улицах Нью-Йорка вообще скота не бывает, – сказал я.

Он недоверчиво посмотрел на меня.

– Как так – не бывает скота? Вы хотите сказать, что там не гонят по улицам скот? Или овец?

Я ответил, что именно это и хочу сказать. Он посмотрел на меня, словно видел перед собой величайшего вруна; потом опустил глаза и глубоко задумался.

– Ну, – объявил он в заключение, – не хотел бы я там жить!..

Двое мальчишек затеяли игру в салки. Минут через двадцать взрослые мужчины уже весело гонялись друг за другом. У картежников была всего одна истрепанная колода. Их было человек восемь, и все они отчаянно спорили о правилах игры, а может быть, им просто не хватало карт. Человек пять, устроившись в тени хижины, напевали насмешливые любовные песенки. И все это время вдали непрерывно трещали выстрелы и пули шлепались в пыль, словно дождевые капли. Изредка какой-нибудь боец лениво переваливался на другой бок, высовывал дуло винтовки за угол и стрелял…

Мы пробыли здесь с полчаса. Потом из кустов выехали две серые пушки и заняли позицию в высохшей канаве в семидесяти пяти ярдах с левой стороны.

– Видно, сейчас пойдем в атаку, – сказал мальчик.

В эту минуту из тыла галопом промчались три всадника, по-видимому офицеры. Хотя низкие хижины не могли укрыть их от неприятельского огня, они не стали спешиваться, с презрением игнорируя свистевшие кругом пули. Первым заговорил великолепный сильный зверь Фиерро, расстрелявший Бентона. С высоты своего коня он смерил оборванных солдат насмешливым взглядом.

– Вот с такими красавчиками придется брать город! – сказал он. – Но других здесь нет. Когда услышите трубу, идите в атаку. – Жестоко рванув удила, так что его огромный конь встал на дыбы и закружился на задних ногах, Фиерро галопом помчался обратно, бросив на ходу: – Что толку в этих деревенских простаках Контреры!..

– Смерть Мяснику! – крикнул в ярости один из солдат. – Этот убийца застрелил моего compadre на улице в Дуранго – ни за что ни про что! Мой compadre, очень пьяный, проходил мимо театра. Он спросил у Фиерро, который час, а Фиерро сказал: «Ах ты!.. Как ты посмел первый заговорить со мной…»

Тут раздался звук трубы, и солдаты встали, берясь за винтовки. Играющие в салки никак не могли остановиться. Картежники обвиняли друг друга в краже колоды.

– Oiga, Фиденчио! – крикнул один солдат. – Бьюсь об заклад на свое седло, что я вернусь, а ты нет. Сегодня утром я выиграл прекрасную уздечку у Хуана…

– Ладно! Muy Bien! Мой новый крапчатый конь…

Смеясь и перебрасываясь шутками, они весело покинули укрытие и выехали под стальной дождь. Они неловко трусили по улице, словно какие-то бурые зверьки, не привыкшие бегать. Их окутало облако пыли и адский треск…

Мы трое разбили собственный лагерь возле канала среди деревьев аламо. Вагон с нашим продовольствием, одеждой и одеялами все еще находился в двадцати милях от фронта. По целым дням мы ничего не ели. Когда нам удавалось выпросить у начальника интендантского поезда несколько жестянок сардин или немного муки, то мы считали себя счастливцами.

В среду кому-то из нас удалось раздобыть жестянку лососины, кофе, сухари и большую пачку папирос. Пока мы готовили обед, один мексиканец за другим, проезжая мимо нас по пути на передовую, спешивались и присоединялись к нам. Следовал самый изысканный обмен любезностями – нам приходилось уговаривать нашего гостя есть без стеснения обед, который стоил нам стольких трудов. Из вежливости приняв наше приглашение, он затем садился на коня и уезжал, не испытывая ни малейшей благодарности, хотя и преисполненный дружеского к нам расположения.

Растянувшись, мы лежали на берегу канала в золотистых тихих сумерках и курили. Головной поезд, где на первой платформе стояло орудие «Эль Ниньо», теперь уже продвинулся ко второму ряду деревьев, – оттуда до Гомеса было не больше одной мили. На путях перед бронепоездом трудилась ремонтная бригада. Вдруг раздался ужасающий гул, и в небо над поездом поднялся дымок. Радостные крики пронеслись по равнине. «Эль Ниньо», любимец армии, наконец подошел вплотную к неприятелю. Теперь федералистам придется туго. Это было трехдюймовое орудие – самое мощное в армии Вильи… Впоследствии мы узнали, что из железнодорожного депо Гомеса вышел на разведку неприятельский паровоз и что снаряд, выпущенный «Эль Ниньо», попал ему прямо в котел и взорвал его…

Носились слухи, что в эту ночь мы должны пойти в атаку, и, как только стемнело, я сел на своего коня Буцефала и отправился на передовую. Пароль был «Эррера», и отзыв – «Чиуауа номер четыре». Но чтобы легче различать «своих» солдат, было приказано загнуть поля шляп сзади. Строжайше запрещалось зажигать костры в «зоне огня», и всякого, кто вздумает чиркнуть спичкой, пока не начнется сражение, часовые должны были расстреливать на месте.

Я тихо пробирался вперед на своем Буцефале. Ночь была тихая и темная. На всей обширной равнине перед Гомесом не слышно было ни малейшего шороха, не видно было ни огонька, и только вдалеке раздавался стук молотков неутомимой бригады, работавшей на путях. Но в городе ярко горели электрические огни, мелькнул трамвайный вагон, направляющийся в Лердо, и тут же скрылся за горой Черро-де-ла-Пилья.

Вдруг возле канала впереди послышались приглушенные голоса – очевидно, там был расположен аванпост.

«Quién vive?» – закричал часовой, и не успел я ответить, как над головой у меня прожужжала пуля.

– Что ты делаешь, дурень! – сердито крикнул кто-то. – Разве так можно? Надо подождать, пока он даст неправильный отзыв. Слушай, как я буду спрашивать.

На этот раз формальности были соблюдены к полному удовлетворению обеих сторон, и офицер сказал мне: «Pase usted!».[75] Но до меня донеслось ворчание часового: