Иван Кудинов - Яблоко Невтона

— Изрядное, — подтвердил Ползунов, не поднимая глаз, будто и его в том вина, что конною тягой не поспевается все перевозить, слишком велики расстояния, а водным путем не всегда сподручно — и срок навигации краток, и реки в жаркую пору, средь лета, мелеют, становятся несудоходными.

— И сколько ж руды минувшим летом доставлено гужевым транспортом на завод? — спросил Порошин.

— Без малого семьдесят тысяч пудов.

— А на Кабановскую пристань?

— А на Кабановскую в три раза больше, — отвечал Ползунов без запинки, будто примерный ученик на уроке, удивляя полковника доскональным знанием непростого предмета. — А уж с Кабановской пристани водою, по Чарышу и Оби, на что Канцелярия горного начальства и возлагает все упованья…

— И что, — живо поинтересовался Порошин, — упованья оказались напрасными?

— Да как вам сказать… не сполна оправдались.

— Отчего ж не сполна? Несвычный прием?

— Прием свычный, — подумав, сказал Ползунов. — Но главная закавыка — нехватка судов. Да и трудности плаванья неизбежные.

— Какие же трудности? — допытывался полковник. Ползунов опять замешкался, глядя на ровное пламя в камине, отсветы которого падали на вощеный паркет. Сказал чуть погодя:

— Посудите сами, господин полковник: от Барнаула до Кабановской пристани спроть течения суда тащатся недели две, а то и все три. Обратный же ход, после погрузки, занимает не более четырех или пяти дней. Есть разница?

— И немалая! — согласился Порошин. — И сколько ж руды водою доставлено на завод за лето? — дотошно выведывал, зная наверняка всю эту арифметику по докладам и отчетам Канцелярии, но ему интересны и важны были суждения человека, делавшего сие непростое дело своими руками.

— Пятьдесят тысяч пудов, — вздохнул виновато Ползунов. — Мало. А на пристани в зиму осталось более ста. Слишком велики убытки во времени, — пояснил суть этой разницы. — Всего два, а то и один рейс за навигацию.

— Мало, — согласился Порошин. — А как сделать, чтобы суда и спроть течения ходкости не теряли?

— То уравнять невозможно.

— И все-таки выход какой-то должен быть. Как полагаешь, унтер-шихтмейстер?

— Думаю, выход есть. Но какой — не ведаю пока.

— Значит, искать надо, — сказал Порошин, поднимаясь из кресла, Ползунов тоже встал, но полковник жестом руки указал ему сесть, а сам зашагал по вощено-янтарному и поблескивающему паркету от камина до письменного стола и обратно, остановился, вернувшись, и пристально посмотрел на своего собеседника. — А скажи, унтер-шихтмейстер, каково расстояние отделяет колыванские рудники от Барнаульского завода?

— Двести сорок восемь верст, — отвечал Ползунов, не понимая пока, к чему клонит полковник. — Изрядное расстояние.

— Изрядное, говоришь? — переспросил Порошин, улавливая в этом слове некий подспудный смысл. — Да таких несусветных расстояний между заводами и рудниками и нет больше нигде. Ни в России, ни за ее рубежами, где довелось мне бывать не однажды… Да, мой друг, — покачал головою, — дорого достается блик-зильбер. Дорого! Но что делать? Как облегчить сей труд? — глянул на Ползунова.

— Не ведаю пока, господин полковник.

— Пока не ведаешь? А коли пока, значит, и выход имеется, — улыбнулся и снова зашагал, мягко ступая по блескучему паркету, от камина к столу, вернулся и вдруг сказал твердо, как о чем-то давно обдуманном и решенном: — А выход у нас один: сближать рудники с заводами.

— Это как… сближать? — не понял Ползунов.

— Вопрос непростой. И ответа он требует особого. Так что подумать тут есть о чем. Вот и подумай, унтер-шихтмейстер, помысли и поищи ответа. Да, поелику возможно, не только словами да пустопорожними рассуждениями, но и делом предметным, — добавил многозначительно, коснувшись рукою плеча Ползунова. — Знаешь, как сказал Михайло Васильевич Ломоносов: много еще осталось, что для испытания сей материи в мысли приходит… А, каково? — глянул так, будто и сам был причастен к этому высказыванию. — Так что и тебе, друг мой, много еще осталось для всяких умственных упражнений, дабы познать, испытать материю… Ты, кстати, читал «Слово о явлениях воздушных» Ломоносова? Очень полезная книга! Загляни как-нибудь в академическую лавку, там и эту книгу найдешь, и немало другого, любопытного встретишь… Ты женат, унтер-шихтмейстер? — спросил вдруг и вовсе как будто без всякого повода и видимой связи с предыдущим разговором, садясь в кресло.

— Нет, господин полковник, — смутился Ползунов, — не удосужился.

— Ну, дело это поправимое. Хотя бастионы брать надобно не в обход, а с ходу, — посмеивался Порошин, переводя разговор незаметно в иную плоскость. — Что, и нет никого на примете?

— Отчего же… есть, — последнее сорвалось с языка случайно и как-то непроизвольно, но тут же унтер-шихтмейстер вспомнил и подумал о Пелагее — да так взволнованно и желанно, с такой глубокой и скрытой нежностью, что и сомнений больше не осталось. — Есть на примете, — сказал он твердо. Порошин улыбнулся:

— Ну так и женись, за чем дело стало? Семья, мой друг, подпора необходимая. Тебе сколько лет?

— Двадцать девятый доходит.

— Самый раз! Так что к моему возвращению в Барнаул быть тебе, унтер-шихтмейстер, женатым.

— А вы, господин полковник, когда возвращаетесь? — пользуясь моментом, осмелился Ползунов спросить.

— А вот когда ты женишься, тогда я и ворочусь, — отшутился Порошин. И уже серьезно сказал: — Сие, друг мой, не только от меня зависит.

Он хотел еще что-то добавить, может быть, разъяснить, но дверь в это время открылась, и в кабинет довольно уверенно шагнул молодой, совсем еще юный офицер, высокий и статный, в элегантном мундире, стоячий воротник подпирал круглый мальчишеский подбородок, коего, должно быть, не касалась бритва, светлые облегающие лосины сидели на нем столь же ловко, серебряный темляк украшал эфес шпаги — как знак офицерского чина, хотя чин, по всему видать, был невысокий.

— Прошу извинить, — сказал он весело густым и ломким голосом, едва переступив порог и не прикрыв еще дверь за собою, словно оставляя на всякий случай выход для отступления. — Лука доложил, что у нас гость из Сибири, — глянул на Ползунова с нескрываемым любопытством. — Дозвольте аттестоваться.

— Ну, проходи, проходи, коли вошел, — строго велел полковник, тая в глазах добродушную усмешку. — Да мы уже, по правде сказать, конфидентную часть закончили. — И тут же, не делая пауз, представил вошедшего. — Прапорщик Семен Порошин. А это, — повернулся к гостю, — унтер-шихтмейстер Ползунов. Будьте любезны, — последнее адресовалось обоим. Ползунов поднялся навстречу молодому Порошину, и они, слегка раскланявшись, обменялись крепким рукопожатием.

— Ну, и как там Сибирь поживает? — спросил Семен.

— Старается с божьей помощью.

— Знатно, знатно! А вы, унтер-шихтмейстер, как я догадываюсь, прибыли с обозом, блик-зильбер доставили на Монетный двор?

— Да. И малую толику золота.

— А толика, полагаю, меряется пудами? — лукаво поглядывал, острый, видать, на язык прапорщик, присев рядом с отцом на мягкий подлокотник просторного кресла — и сейчас особенно было заметно, бросалось в глаза их внешнее сходство. — Знатно, знатно, как говорит наш Лука, — должно быть, имел в виду камердинера. — А сибирских котов не доставили для ее величества? — спросил с загадочною усмешкой. — Государыня наша не только ведь в золоте да блик-зильбере нуждается…

Ползунов лишь плечами пожал, не разгадав столь хитрого и неясного намека, и полковник тотчас пришел ему на выручку.

— Ну, ну, cher ami, - сказал он сыну, — побереги красноречие. И экспромты свои оставь для другого раза.

— Виноват! Только ведь нет в том никакой тайны, — усмехнулся Семен и встал рывком, придерживая рукою темляк шпаги и словно готовясь к какому-то новому демаршу. — Виноват, — еще раз он сказал, повернувшись к Ползунову и только ему объясняя. — Да, да, никакого тут нет секрета: в апартаментах государыни завелись мыши. Вот она и повелела выписать сибирских котов, дабы оные провели во дворце чистку… Да об этом весь Петербург уже знает.

— Полно, полно, — урезонил его отец. — Твои реляции устарели. Петербург давно уже котами не интересуется.

— Да, пожалуй, вы правы, — легко согласился Семен. — Ныне другая интрига всех занимает. После отставки великого канцлера повсюду только и слышно: что же будет с графом Бестужевым-Рюминым?

— А ничего с ним не станется, — отмахнулся полковник, слегка поморщившись. — Поживает граф дома, в собственном дворце, и в ус не дует — какой там арест… почетное принуждение.

— Почетное? — вскинулся юный прапорщик, ловя на слове отца. — Но все-таки принуждение! А за что? Может, за то, что великий канцлер не поспешил менять своих взглядов на отношения России с Францией, как это сделали многие? Может, потому и упал его кредит? Или за то, что первым указал на ошибки фельдмаршала Апраксина, когда тот после победной прусской кампании вдруг пошел на попятную и вместо того, чтобы продвигаться вперед, начал ретировать русскую армию… Не за то ли великий канцлер лишился доверия?