Аркадий Макаров - На той стороне

– Достань, батюшка! Вот я и денежку принесла, ништ– мы безобразники какие. Порядка не знаем? Дай, родимый!

Накаплет Еська молочка птичьего пузырёчек, скажет, вздыхая:

– Молочко, Глафира, экономь. По пять капелек давай, а то здоровье повредишь Ванюшке. Как? Не Ванюшка? А-а, Васятка. Ну, какая разница! Их у тебя вон сколько! Как лекарство кончится – заглядывай, может, ещё этих капель и достану по какому-нибудь случаю. Иди! Иди, Глафира. Да не рассказывай никому. Молочка на всех не хватит. Это я уж тебя уважил…

Уйдёт Глафира довольная. Васятку там, или Ванюшку как подменят. Пососёт, пососёт мать, лизнёт капельку аптекарскую с соломки ржаной и спит, почитай, целый день.

Или вот: запьёт мужичок, артачиться зачнёт, дебоширить, за женой-угодницей с вилами бегать, a она – шнырь к Еське! Причитает:

– Отец родной, помоги! Совсем одурел хозяин, вторую неделю пьёт. Со света сживает!

Еська бабе – пузырёк в руки! По капельке на стакан вина. Через три дня сам бросит. Ослабнет, только и всего! Вожжу не поднимет. Отлежится – снова сам с усам, а к вину хотеть не будет.

Напоит страдалица настоем дурным, хозяин и остынет. Как рвота с кровью пойдёт, так всё – отпился. В рот не возьмёт. А чего возьмёт, так снова в блевотине давиться будет. Каково?

А некоторые мужики к Еське сами ходят, уж больно хороший табачок у него, заморский. Покуришь, и такое блаженство наступает, вроде, как по-молодости с бабой лежишь. Но дорогой табачок тот – щепоть одну искуришь, а на другую денег не хватает.

А бабам да старухам растирку даёт, изготовленную по своей чудной каббалической книге: разотрёт зёрнышки маковые белены, добавит слизи с гриба мухомора и на собачьем жиру прокипятит. Натрёт старуха с устатку и от тяжести в ногах грудь такой растиркой, и покажется ей, что она на воздусях летает с облаками вровень. Такая лёгкая становится, легче пера!

Может быть, в родном селе отца ведьмаков и оборотней так много было, что Еська Резник им помогал. Не знаю. Но слух об этом и до сих пор жив. Спросите любого бондарца, он с вами поделится, ничего не скроет. Посмеётся ещё над этим забавным вердеревщинским народом, что живут рядом, под боком, а такие тёмные. «М-да, – скажут, – суеверие, а что-то там, действительно, не так».

Да зачем опрашивать кого-то? Вот он – я, здесь! И сам могу засвидетельствовать, что странные образы возникают тогда, когда тебе угораздило по какому-нибудь случаю пройтись по улицам этого села глубокой ночью, особенно в новолуние, когда тонкий, узкогубый месяц пробует печальную улыбку в чёрном провале ночи…

Эх, молодость, молодость! Крепкогрудая русалочка целовала меня в мальчишеские губы под цветущей вишней у мельничной запруды, куда когда-то, нырнул с перевязанными рогами оборотень в образе козла. Там нагишом, пластаясь в тёмном омуте, камышиным гребнем чесала она свои зелёные шёлковые власы на зависть подругам, притаившимся в чёрной омутовой глубине. Её тело пятнадцатилетней девочки, прохладное и скользкое, по-налимьи гибкое, билось в моих руках, пока не ослабло и сделалось безвольным.

Да, молодость…

Помнится, учился я в девятом классе, когда уже многое разрешалось, а мы со сверстниками, не встречая сопротивления местных парней, часто бегали к вердеревщинским невестам, таким же недорослям, как и мы сами, учиться любовным поцелуям. Но не более того.

Тогда ещё на маленькой нашей речке Большой Ломовис, в зарослях вишни и черёмухи стояла мельница исправно действующая, наверное, с пушкинских времён, огромное колесо которой на склоне лет одышливо крутил живущий под берегом водяной.

Всё так и было: месяц, чёрный провал омута с непреодолимой тягой уйти в его тихую глубину и девочка, ровесница, трепещущая, как только что пойманная плотвичка, в твоих руках, и ты сам трепещешь и вибрируешь от неизвестного захлёбывающего чувства…

Ах, молодость!

И вот радостный, как только что спущенная пружина, возвращаясь домой, в Бондари, окольными путями, дворами да огородами, перед самым рассветом, когда в ночном небе появляются слабые проталинки, я вдруг увидел на фоне такой промоины человеческий силуэт, сидящий на трубе заброшенного барского дома. Кто это был, мужик или баба, трудно сказать, но, кажется, по развороту плеч и тёмного лица, это был мужик. У меня под сбитой набекрень фуражкой беспорядочно завозились волосы, и я, тут же забыв свои счастливые мгновения, ринулся из села, сшибая по дороге пеньки и кочки, да так, что сердце выскакивало из запалённой глотки.

Конечно, этот случай не имеет никакого отношения к моему повествованию, и он мне вспомнился в связи с непреодолимыми суевериями моих земляков, из которых не вытравишь ничем странные образы детских фантазий.

Поэтому вернусь к Иосифу Резнику, еврею, обрусевшему на чернозёмных просторах среди дремучего и невежественного народа.

Таким образом, мой батяня оказался в доверенных помощниках у хитроумного провизора.

Гнать спирт – дело подходящее. Сиди себе и поглядывай, как слезится стеклянная трубочка, истекающая на конце, тоненькой струйкой, не толще нитки, чистым товарным продуктом.

Перегонный куб у Еськи был фабричного изготовления, состоял из двух вложенных один в другой стеклянных пузырей. Пподогреваешь на большой керосиновой горелке нижний пузырь с водой, в другом пузыре вскипает первичный самогон, пары которого, проходя через холодильное устройство, выпадают росой на ёмкости с древесным углём, стекая затем в двухведёрную, тоже стеклянную бутыль. Никакого таинства превращения вонючего самогона в чистый спирт! Всё просто, а удивляет.

Задача нового помощника провизора состояла в том, чтобы в широких брезентовых лентах фитилей равномерно выгорал керосин, и в охладителе постоянно менялась вода. Правда, воды уходило неимоверно много, но для этого у старого еврея во дворе был вырыт колодезь, так что бегать далеко не приходилось, вода – вот она, под боком.

За день выгонялось по две, а то и по три бутыли. Знай, следи, меняй воду и не мешкай.

Оплата за работу была небольшая, да постоянная. А какая там работа? Забава одна, выгнал на сегодняшний день две бутыли, вечером – нате вам деньги! Ну, а три бутыли, то и премиальные.

Главное в этом нехитром деле – внимание. Смотри – не зевай, да и языком по деревне особенно не шлёпай. Лишние разговоры, к чему они?

Спирт гнался на задворках, в сарае, который служил одновременно и банькой перед субботой, в пятничный день. Место это было окружено такими зарослями сирени, что подступиться к нему не было мочи, разве что через узкий лаз перед дверью.

Дело пошло споро.

В работе отец был всегда понятлив и смекалист. Одну бочку с водой для расхода в охладителе поднял на срубленный тут же помост выше теплообменника; свернул кольцом, чтобы лежал спокойно, на дне этой бочки шланг, а другой конец опустил в охладитель.

Отработанная нагретая вода из теплообменника тоненькой струйкой стекала в подставленное тут же ведро. Надо было только сначала подсосать воздух из шланга, и вода сама пойдёт в охладитель.

Пока ведро наполнялось, вода уже в нём остывала, отец её снова выливал в верхнюю бочку и процесс продолжался.

Еська доволен, его помощник тоже.

Каждый вечер у нового лаборанта в кармане деньги шуршат, а у провизора фляги со спиртом наполняются.

Еська Резник только успевает по селу вонючий полуфабрикат скупать. «И куда ему столько? Не пьёт ведь», – завистливо сокрушались мужики.

– Хорошо работаешь, Василий! – у Еськи глаза слезятся от умиления. – Хочешь, я тебя табачком сарацинским премирую? Ты его с махорочкой смешай, да покуривай. Понравится – я тебе его в счёт работы давать буду. Табак дорогой, душистый, голову прочищает. Ну, как, договорились? А то все деньги у меня налоги съели. Это разорение, тебе признаюсь. Грабиловка! На рубль товару нацедишь, а два государству отдай. Но я от этого молчу. Сказать ничего нельзя, сразу под руки поведут. Парень ты понятливый, выручай старого еврея.

Сарацинский табачок был действительно хорош. Так хорош, что и вина не попросишь. Покуришь, вроде, как поллитру выпил: девки всякие перед глазами начинают хороводиться, непристойности выделывать, павлины с голубыми перьями по двору, как куры шастают… Чудно! Во всём теле блажь такая, всех любить хочется. Даже Еська, и тот, вроде, как за родного отца проходит.

Последнюю рубаху ему бы отдал – на, Еська, продашь как-нибудь! Вот какой табачок! Только цветом не жёлтый, а зелёный, и конопляным маслицем отдаёт, но с махоркой в закрутке чада не слышно. Перед сном покуришь, и спишь потом, как убитый. Даже домой идти не хочется, так в сарае и заночуешь…

Закурлыкала вода в перегонном кубе, моросью покрылся охладительный пузырь, тоненькая светлая ниточка, как с веретена соскользнула в узкогорлую высокую бутыль.

Керосиновый фитиль горит белым светом ровно, пламя не коптит, в баньке тепло и уютно, хотя непогодь. Дождь, путаясь в сирени, стучит кулаками в маленькое оконце, всхлипывает, жалуется на свою долю – дорога в селе раскисла, тьма беспросветная, чёрт глаза выколет, если вот так шляться по улице, уже засентябрило, там и до первых морозов недалеко – август ломает крылья на излёте. Брр! Зябко!