Зинаида Чиркова - Кабинет-министр Артемий Волынский

Царица Прасковья была задумчива. Она любила этот разноголосый, словно цыганский табор, стан, любила шум и беготню вокруг себя, сутолоку и деревенскую суматоху и с тоской думала о том, что придётся поменять своё спокойное и такое раздольное житьё в Измайлове на болотистый и смрадный Петербург. И хотелось бы остаться в Измайлове, жить не бедствуя, да нельзя. Уж если царь Пётр считает её в числе своей семьи, значит, надо покориться, ехать со всем своим табором на край земли, в немилые топкие места, показаться в любимом Петру Парадизе со всем своим семейством. А семейство у неё немалое, и больше всего тревожит её, что дочери уже подросли, пора им замуж, и Пётр обещал пристроить племянниц по-хорошему. Вот и эта охота — последнее удовольствие, что выпало ей на долю в родимом Измайлове, и когда ещё придётся так повеселиться — Бог знает. И она приказывала деревенским девкам петь песни, а дуркам[3] и карлицам плясать, ходить на голове и потешать её выдумками и своими грубыми шутками...

Артемий пристроился сбоку царского стола, разложенного на снегу, тихонько отламывал кусок ячменного хлеба, запивал квасом, резал ножом от дымящегося бока лося, а глаза его неотрывно следили за Анной. Как непохожа она на своих сестёр! Не напрасно, видать, говорят по углам, что родила её Прасковья не от мужа, слабоумного и печального Ивана, может быть, и вообще неспособного к приумножению своего семейства, а от большого и сильного боярина Юшкова, которого приставила приглядывать за царской жёнкой ещё глубокомудрая царевна Софья, лелеявшая надежду получить от этой четы наследника мужского пола, да и сделать укорот Нарышкиным, от коих и пошёл Пётр, вдвоём с Иваном ставший на престоле десятилетним отроком.

Но Прасковья приносила одних дочерей, две из них умерли, едва народившись на свет, и царевна Софья с горечью видела, как все её надежды убегают с каждыми родами Прасковьи.

Не было в роду наследника царского — не стало и надежды у Милославских завладеть троном...

Впрочем, было это и быльём поросло. Артемий не доверял досужим разговорам, хоть и вслушивался краем уха. Юшков так Юшков. Он видел его — мужик дюжий, и всеми ухватками, и внешностью Анна напоминала его, но наследница законного царя не могла и помыслить, чтобы упрекнуть мать в супружеской неверности. Да и кто доискался бы, даже если бы возникла у кого в голове такая нелепая мысль?

Но Анна взволновала сердце семнадцатилетнего парня, и мысли о ней не покидали его головы. Вон она идёт, мелькает среди стволов берёзок, сама стройная и статная, как берёзка, а уж высока не в пример своим сёстрам — те выросли кривобоконькими да маленькими, а Катерина и вовсе косит голубым глазом. Анна же здорова и дюжа и в свои четырнадцать лет уже готовая невеста.

Ах, если бы... Но он и подумать не мог, чтобы стать женихом такой девушки. Мало того, что вырос в чужой семье, так ещё и покойный батюшка не оставил ему поместий да деревень, где работали бы на него рабы-крепостные. Всю жизнь был честнейшим человеком, а на Руси прожить честностью неспособно — того и гляди пойдёшь по миру.

Но Артемий не выдержал. Пированье шло своим порядком — кубок за кубком осушались гостями-охотниками, и разноголосый шум ясно давал понять, что никому уже ни до кого не было дела. Перед царицей Прасковьей показывали свои непристойные шутки дураки и карлы. Две карлицы колотили друг друга из-за толстого неповоротливого карлы, который тут же непристойно потряхивал мошной при расставленных в стороны ногах. Карлицы переворачивались через головы, являя голые зады под длинными юбками, — и царица Прасковья хохотала; тузили друг дружку махонькими кулачками — и царица Прасковья подначивала их, заставляя изощряться в бесстыдстве и драке.

Артемий подвинулся к краю ковра, на котором сидел, потихоньку поднялся и, убедившись, что никто не обращает на него никакого внимания, побрёл в лес, где среди берёзок и сосен, елей и могучих дубов одиноко бродила Анна.

Он увидел её под разлапистой елью, запорошенной снегом.

Анна встала под нависшие лапы, качнула ветку, и снежный поток обрушился на неё. Вмиг сделалась она снежной бабой, облепило её со всех сторон. Смеясь, Анна скинула с головы соболью шапку, встряхнула головой, и дивные густые волосы покрыли её до самых колен.

Артемий так и ахнул. Сколь же густы, сколь же прекрасны были волосы Анны, шелковистый поток их, словно плащ, окутал всю девушку.

   — Ну и коса, — негромко произнёс он.

Анна будто одумалась. Двумя руками, бросив на снег соболью шапку, она собрала свои роскошные волосы в большой узел, заколола их костяной гребёнкой и снова упрятала под шапку.

   — Что, хороша? — также негромко спросила она, стыдясь поднять на Артемия глаза.

Считалось издавна на Руси, что негоже девушке показывать волосы кому бы то ни было, а тут молодой парень...

   — Красивая ты, — тихо сказал Артемий.

   — Да уж красавица, только не всем нравится, — всё также негромко произнесла Анна.

   — Как кому, а мне нравится, — тихонько проговорил и он.

Гудело где-то в отдалении пированье, слышался разноголосый шум и пьяное оранье, а тут была тишина, только изредка осыпался снег с больших елей да покрикивала большая сойка.

   — Тихо тут как, — сказал Артемий.

Он всё ещё стоял поодаль, боясь приблизиться, показаться назойливым. Странная робость овладела им.

   — А ты кто таков будешь? — наконец спросила Анна.

   — Волынский, Артемий, — ответил он. — Прости, если обидел...

   — Чем же это ты обидел меня? — искренне удивилась она. — Вовсе даже и нет...

   — Ты так скакала, век не забуду, — вдруг горячо произнёс он.

Она смешалась, на щёки её, смуглые и изрытые рябинками, набежала краска стыда.

   — Пойдём к столу, — строго сказала она, — негоже, если хватятся. Меня и то уж матушка ругмя ругает за всякую отлучку. А мне с ней да с сёстрами скучно, — вдруг горько проговорила она. — Всё бы им ссориться да браниться, а ласкового слова и не услышишь никогда...

Она побрела по снегу к весёлой поляне, и Артемий, всё ещё скованный непривычной робостью, шагал за ней. Ноги её, в высоких козловых сапожках, утопали в пушистом снегу едва не по колено, и он вдруг предложил:

   — Понести тебя? Ишь, утопаешь ножками в снегу-то...

Она оглянулась на него и застеснялась.

   — Ничего мне не надо... — И бросилась бежать.

Он остановился, глядя ей вслед. Она бежала, а казалось, плыла по рыхлому снегу, подол её меховой накидки волочился по сугробам.

Запыхавшаяся, раскрасневшаяся прибежала Анна к столу, накинулась на еду, выпила полную кружку пенной браги, и только тогда перестало её обдавать жаркой волной, а сердце успокоилось и больше не колотилось как бешеное. Она сидела в своём высоком кресле среди снега и засыпанных елей, берёз и сосен и видела перед собой только горячие глубокие карие глаза Артемия, его красные губы, полные и красиво очерченные, его круглые щёки, закрасневшие от мороза и ветра, и его сильные руки.

Артемий ещё побродил по лесу, постоял под елью, с которой осыпала снег Анна, вспоминая волнистую пену её тёмных волос, и сладко покачивал головой.

Кто же это говорил ему, что царевна Анна из всех царевен самая некрасивая? И будто лицом темна, и глаза мелконькие, и лицо всё изъедено оспой?

Стояла перед его мысленным взором красавица царевна с копной густых чёрных волос, словно плащ укрывавших её всю, и блестела карим глазом, и улыбалась небольшим ртом, полным жемчужно-белых зубов, и метко стреляла из тяжеленной пищали прямо в пролетающую ворону, и скакала на гнедом жеребце, заметая свой след пушистой снежной пылью...

Так кто это сказал, что царевна Анна некрасива? Да таких красавиц поискать — днём с огнём не сыщешь...

Ах, как жаль, что кончается этот славный охотничий денёк, ах, как обидно, что не увидит он царевну Анну хоть издали, хоть в щёлочку, что уезжает она вместе с матерью и сёстрами в далёкий Питер-град, в любимый Парадиз царя Петра, какая жалость, что не услышит он больше её глубокого низкого сильного голоса...

Царевна Анна засела у него в голове, и с этих пор, едва видел он какую-нибудь девушку, всё казалось ему, что это она, царевна Анна, что это ему, Артемию, улыбается она приветно, что это ему отвечает своим грудным голосом, слегка нараспев. И казалось ему, что нет на свете девушки лучше, краше царевны Анны. И ругательски ругал себя: нашёл в кого влюбиться, в ту, с которой даже посидеть рядом не сможешь, с которой перекинуться словом негде, с которой и увидеться больше никогда не придётся...

Царевна Анна в суматохе последних сборов, в сутолоке предотъездных дней зажималась в тёмный угол своей низенькой спальной палаты и горько бранила себя: зачем отказалась, когда он предложил понести её? Что ж такого, если по глубокому снегу несёт человек царевну, чтобы ножки не простудила, чтобы козловые сапожки не намокли? И что тут такого, почему застыдилась, зачем убежала от стыда и страха, что увидят люди? Да какое ей дело до людей, до шепотков и наговоров, если можно было прижаться к нему всем своим трепещущим телом, впиться губами в его горячие, чётко очерченные губы, если можно было тогда целовать завитки его каштановых волос, выбивающихся из-под порыжелой лисьей шапки, ощущать биение его сердца сквозь поношенный старый кафтан? Ах, почему не согласилась, зачем убежала? И снова и снова вспоминала она, как, оглянувшись, всмотрелась в одиноко стоящую под снежной елью фигуру крепкого, сильного, широкоплечего парня, от одного взгляда которого так взволновалось её сердце, а руки и ноги словно бы стали ватными и не слушались. Зачем рассудок помешал ей?