Юрий Мушкетик - Семен Палий

Некоторое время лежали молча. Самусю не спалось. Он опять тронул Палия за плечо.

— Семен, послушай, что я хочу тебя спросить.

— Говори.

— Вот видишь, сколько мы с тобой вместе, а я и не знаю, почему тебя называют Палием. Разным наговорам не верю.

— Про то, что я чорта спалил? — улыбнулся в усы Палий. — Это дело давнее, я тогда еще только-только на Запорожье пришел. Был я молодой, горячий. На раде как-то сунул свой нос куда не следует. Сирко посмеялся надо мной, а когда я обругал его, приказал выбросить меня из куреня. Я не стерпел обиды и поджег курень.

— Конечно, тебя поймали и судили на раде?

— Меня не надо было ловить, я сам пришел.

— И Сирко не всыпал палок?

— Нет, — снова улыбнулся Палий. — На этот раз не всыпал, я их позже попробовал, а тогда он только поглядел на меня и удивился: «Ага, пришел, палиюка![5]» С того и пошло: Палий. — Повернувшись на другой бок, Палий умолк и скоро заснул. Самусь еще долго ворочался и задремал лишь перед рассветом.

Проснулись, едва начало всходить солнце. Пока казаки чистили и седлали лошадей, Федосья готовила завтрак. Палий, взяв ведро, пошел к колодцу умываться.

— Сынок, ты бы помог Семену Пилиповичу! — крикнула мать Семашке.

Тот захватил дубовый ковш и подошел к колодцу.

— А ну-ка, плесни для начала на эту дурную голову, — пошутил Палий.

Семашко подал вышитый рушник, и Палий долго растирал сильное, мускулистое тело. Парень несколько раз порывался что-то сказать, но не осмеливался. И вдруг, оглядевшись, одним духом выпалил:

— Семен Пилипович, возьмите меня с собой!

— Тебя? — рушник повис в разведенных руках полковника. — А на кого ты мать покинешь?

— Она и без меня дома управится. А не возьмете, я все равно на Сечь убегу.

Палий видел — парень не шутит.

— Погоди, я поговорю с матерью.

Федосья не раз замечала, что парень томится и может тайно уехать от нее, поэтому, поколебавшись немного, согласилась отпустить его с Палием. С ним парню не так страшно.

— Танцуй! — Палий шлепнул Семашку ладонью по плечу. — Теперь ты настоящий казачина. По началу будешь у меня джурой,[6] а то уставать я что-то стал, старею. Готовься в дорогу, а там дело покажет.

Парень от радости ног под собой не чуял, вынес из каморы отцовское оружие, примерять стал. Потом побежал в конюшню, перевернув по дороге ведро с водой под общий смех казаков.

За завтраком Федосья не сводила глаз с сына. А он нетерпеливо ждал отъезда и почти ничего не ел. Ему было и радостно, ибо он становился настоящим казаком, и вместе с тем больно, оттого, что приходилось покидать мать.

— Ты чего не ешь? Рад, что меня бросаешь? Вот так, вынянчишь детей, а они потом забывают, что и мать есть на свете, — Федосья вытерла краем платка глаза.

У Семашки сжалось сердце, ему хотелось кинуться к матери, обнять, приголубить, успокоить ее, но он постеснялся казаков.

— Кушай, Семашко, кушай, — сказал Яков Мазан, — теперь, видать, не скоро попробуем вареников со сметаной.

Выезжали со двора уже утром, когда солнечные лучи всеми красками весело заиграли в каплях недавнего дождя, что густо усыпали траву и листья деревьев. Лишь изредка лесную тишину нарушали стук дятла да тонкий щебет синицы. Все радовались погожему дню. Нерадостно было только на сердце у Федосьи. Она шла рядом с сыном, чуть опередив казаков; они сочувственно смотрели на казачку: каждый вспоминал свою мать, сестру или жену.

Палий и Самусь поотстали. Полковник давал своему другу последние советы.

Самусь слушал Палия внимательно, изредка кивая головой. Их связывала долголетняя дружба, скрепленная совместной борьбой, общими стремлениями. И хотя польский король назначил Самуся наказным гетманом Правобережья, последний издавна привык полагаться на Палия, на его ум и опыт. Никогда чувство зависти не закрадывалось в сердце Самуся, — он любил Палия любовью младшего брата.

— Казаков, — говорил Палий, — возьми с собой. Мне не нужно никого, не то Мазепа подумает, что я красуюсь перед ним, мол, со свитой приехал, а тебе они больше нужны будут. Только когда в Варшаву приедешь, пусть все получше оденутся, иначе паны с тобой и разговаривать не захотят, — ты же знаешь этих гоноровитых. Может, где придется и гаманцом[7] побренчать — не жалей денег. Делай все раздумчиво, не торопись. Недаром говорят: «Поспешишь — людей насмешишь». Разнюхай все хорошо, однако долго не задерживайся. Приезжай прямо в мой полк, там тебя ждать буду. Вот и все. Тут и попрощаемся, — сказал Палий и трижды расцеловался с Самусем, а потом и с каждым казаком. Федосья тоже всех целовала в лоб. Самусь еще раз крепко пожал Палию руку, дал коню шпоры, и небольшой отряд, круто свернув за куст орешника, скрылся в лесной чаще.

На дороге остались Палий, Федосья и Семашко.

— Жди, Федосья, скоро вернемся, — сказал Палий и взял ее за руку. — За сына не тревожься и о том, что я говорил, не забывай.

Федосья грустно улыбнулась:

— Буду ждать, Семен. Обоих буду ждать.

— Пора! — Палий крепко, может крепче, чем сам ожидал, поцеловал Федосью, потом мать попрощалась с сыном. Казаки вскочили в седла, и кони прямо с места пошли размашистой рысью.

— Дай вам бог счастья на вашем пути, — прошептала Федосья, глядя вслед всадникам.

У поворота дороги Семашко приподнялся на стременах, оглянулся. Мать радостно улыбнулась сквозь слезы и в последний раз махнула ему рукой.

Ехали быстро, лишь изредка останавливаясь, чтобы дать отдых лошадям. Под вечер прибыли в Киев, который по договору 1686 года утверждался за русским государством и примыкал к гетманщине. Палий решил навестить своего приятеля Захария Искру, которому удалые походы против татар и особенно мудрые советы на круге снискали уважение запорожцев. Заручиться его поддержкой Палий считал немаловажным делом: в трудный момент Искра мог привести на помощь свой полк.

Полковник уже давно не был в Киеве, и ему хотелось повидать город, где он провел юношеские годы,

— Вот на этой улице, — заметил по дороге Палий, — когда я еще в коллегиуме учился, мы с хлопцами одного гоноровитого полковника вместе с каретой в канаву опрокинули за то, что кучера ногой в спину бил. Правда, и нам досталося — половину коллегиума перепороли розгами. Я больше недели встать не мог.

Семашко еще не бывал нигде дальше Фастова, и в шумном огромном Киеве, все его поражало. Палий охотно отвечал на его вопросы, и парень был удивлен, как тот хорошо знает город, словно весь век прожил в нем. А Палий называл Семашке улицы, церкви, показывал разные примечательные дома. Однако, когда встретилась шумная и веселая ватага семинаристов, которые задорно и в то же время с завистью посмотрели на покрытых дорожной пылью казаков, Палий вдруг умолк и почти до самого дома Искры ехал углубленный в свои мысли. О чем он думал? Может, ему припомнилась молодость, коллегиум, тот день, когда он, еще юный студент, впервые увидел на улицах Киева прославленного кошевого Сирка и после этого твердо решил стать запорожцем?..

В Киеве заночевали. Утром Палий рассказал Искре о своих намерениях. Рассказывал долго, с подробностями. Искра слушал молча, играя серебряной табакеркой. Палий даже стал сомневаться — не напрасно ли он открылся. Но вот Искра, попрежнему молча, подошел к стене, на которой висел турецкий ковер, снял два кремневых кавказских пистолета с костяными резными рукоятками и внимательно осмотрел их, снял деревянную, обтянутую кожей пороховницу и саблю в широких золоченых ножнах и заговорил тихо, словно о чем-то постороннем:

— Давно висят они без дела… Эй, Остап!

В комнату вошел джура.

— Возьми это все, проверь хорошенько, почисть. Коня подготовь, сведи в кузню, пусть перекуют левую переднюю.

Потом обратился к Палию:

— Чего так смотришь? О том, что ты сказал, я уже не раз думал. Вместе будем на Правобережье селиться. А на велеречивые письма короля в самом деле полагаться нельзя. Ты подожди, я пойду с женой поговорю.

Посоветовавшись с женой, он решил поехать с Палием в Батурин, а потом собраться всем и досконально обсудить, как селиться, как держать оборону против татар и польской шляхты.

На другой день около полудня они уже въезжали в Батурин. Здесь жила дочь Палия Катря, которую он выдал перед отъездом на Запорожье за сотника Антона Танского. У них они и решили остановиться. Зятя не было дома, и дверь открыла Катря.

— Батько! — закричала она и кинулась отцу на шею. То целовала его, то всхлипывала от радости, спрятав голову у него на груди, а Палий ласково прижимал дочь к себе, улыбался и гладил ее волосы.

— Батечка, родной мой, усы какие стали у тебя колючие, — вдруг засмеялась она, подняв голову.

Искра и Семашко были растроганы такой встречей и долго молча стояли в стороне. Наконец Искра кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Катря только теперь заметила чужих и стыдливо оторвалась от отца.