Александр Солженицын - 40 дней Кенгира

 - мы верим! Мы верим нашему в общем неплохому начальству! Мы верим потому, что так нам легче всего выйти из положения...

 А что остаётся угнетённым, если не верить? Быть обманутыми - и снова верить. И снова быть обманутыми - и снова верить.

 И во вторник 18 мая все кенгирские лагпункты вышли на работу, примирясь со своими мертвецами.

 И еще в это утро всё могло кончиться тихо! Но высокие генералы, собравшиеся в Кенгире, считали бы такой исход своим поражением. Не могли же они серьёзно признать правоту заключённых! Не могли же они серьёзно наказывать военнослужащих МВД! Их низкий рассудок извлёк один только урок: недостаточно были укреплены межзонные стены! Там надо сделать огневые зоны!

 И в этот день усердное начальство впрягло в работу тех, кто отвык работать годами и десятилетиями: офицеры и надзиратели надевали фартуки: кто знал, как взяться - брал в руки мастерок; солдаты, свободные от вышек,

 катили тачки, несли носилки; инвалиды, оставшиеся в зонах, подтаскивали и

 поднимали саманы. И к вечеру заложены были проломы, восстановлены разбитые

 фонари, вдоль внутренних стен проложены запретные полосы и на концах

 поставлены часовые с командой: открывать огонь!

 А когда вечером колонны заключённых, отдавших труд дневной государству, входили снова в лагерь, их спешно гнали на ужин, не давая опомниться, чтобы поскорей запереть. По генеральской диспозиции, нужно было выиграть этот первый вечер - вечер слишком явного обмана после вчерашних обещаний, - а

 там как-нибудь привыкнется и втянется в колею.

 Но раздались перед сумерками те же заливчатые разбойничьи свисты, что и в воскресенье - перекликались ими третья и вторая зоны, как на большом хулиганском гуляньи (эти свисты были еще один удачный вклад блатных в общее дело). И надзиратели дрогнули, не кончили своих обязанностей и убежали из зон. Один только офицер сплоховал (старший лейтенант интендантской службы Медведев), задержался по своим делам и взят был до утра в плен.

 Лагерь остался за зэками, но они были разделены. По подступившимся к внутренним стенам - вышки открывали пулемётный огонь. Нескольких уложили,

 нескольких ранили. Фонари опять все перебили из рогаток, но вышки светили

 ракетами. Вот тут второй зоне пригодился хозофицер: с одним оторванным

 погоном его привязали к концу стола, выдвинули к предзоннику, и он вопил

 своим: "Не стреляйте, я здесь! Здесь я, не стреляйте!"

 Длинными столами били по колючке, по свежим столбикам предзонника, но под огнём нельзя было ни проломить стену, ни лезть через неё - значит, надо

 было подкопаться. Как всегда, в зоне не было лопат, кроме пожарных. Пошли в

 ход поварские ножи, миски.

 В эту ночь, с 18 на 19 мая, прошли подкопами все стены и снова соединили все лагпункты и хоздвор. Теперь вышки перестали стрелять, а инструмента на хоздворе было вдоволь. Вся дневная работа каменщиков с погонами пошла на смарку. Под кровом ночи ломали предзонники, пробивали стены и расширяли проходы, чтобы не стали они западнёй (в другие дни их сделали шириной метров в двадцать).

 В эту же ночь пробили стену и в 4-й лагпункт, тюремный. Надзорсостав, охранявший тюрьмы, бежал кто к вахте, кто к вышкам, им спускали лестницы. Узники громили следственные кабинеты. Тут были освобождены из тюрьмы и те, кому предстояло стать во главе восстания: бывший полковник Красной армии Капитон Кузнецов (выпускник Фрунзенской академии, уже немолодой; после войны он командовал полком в Германии, и кто-то у него сбежал в Западную - за это

 и получил он срок; а в лагерной тюрьме он сидел "за очернение лагерной

 действительности" в письмах, отосланных через вольняшек); бывший старший

 лейтенант Красной армии Глеб Слученков (он был в плену; как некоторые

 говорят - и власовцем).

 В "новой" тюрьме сидели жители посёлка Кенгира, бытовики. Сперва они поняли так, что в стране - всеобщая революция, и с ликованием приняли

 неожиданную свободу. Но быстро узнав, что революция - слишком местного

 значения, бытовики лояльно вернулись в свой каменный мешок и безо всякой

 охраны честно жили там весь срок восстания - лишь за едою ходили в столовую

 мятежных зэков.

 Мятежных зэков! - которые уже трижды старались оттолкнуть от себя и этот мятеж и эту свободу. Как обращаться с такими дарами, они не знали, и

 больше боялись их, чем жаждали. Но с неуклонностью морского прибоя их

 бросало и бросало в этот мятеж.

 Что оставалось им? Верить обещаниям? Снова обманут, это хорошо показали рабовладельцы вчера, да и раньше. Стать на колени? Но они все годы стояли так и не выслужили милости. Проситься сегодня же быть наказанными? - но

 наказание сегодня, как и через месяц свободной жизни, будет одинаково

 жестоко от тех, чьи суды работают машинно: если четвертаки, так уж всем

 вкруговую, без пропуска.

 Бежит же беглец, чтоб испытать хоть один день свободной жизни! Так и эти восемь тысяч человек не столько подняли мятеж, сколько бежали в свободу, хоть не надолго! Восемь тысяч человек вдруг из рабов стали свободными, и предоставилось им - жить! Привычно ожесточенные лица смягчились до добрых

 улыбок.4 Женщины увидели мужчин, и мужчины взяли их за руки. Те, кто

 переписывались изощрёнными тайными путями и никогда не видели друг друга -

 теперь познакомились! Те литовки, чьи браки заключали ксёндзы через стену,

 теперь увидели своих законных по церкви мужей - их брак спустился от

Господа на землю! Сектантам и верующим впервые за их жизнь никто не мешал собираться и молиться. Рассеянные по всем зонам одинокие иностранцы теперь находили друг друга и говорили на своём языке об этой странной азиатской революции. Все продовольствие лагеря оказалось в руках заключённых. Никто не гнал на развод и на одиннадцатичасовой рабочий день.

 Над бессонным взбудораженным лагерем, сорвавшим с себя собачьи номера, рассвело утро 19 мая. На проволоках свисали столбики с побитыми фонарями. По траншейным проходам и без них зэки свободно двигались из зоны в зону. Многие надевали свою вольную одежду, взятую из каптерки. Кое-кто из хлопцев нахлобучил папахи и кубанки. (Скоро будут и расшитые рубашки, на азиатах -

 цветные халаты и тюрбаны, серо-чёрный лагерь расцветёт.)

 Ходили по баракам дневальные и звали в большую столовую на выборы Комиссии - комиссии для переговоров с начальством и для самоуправления (так

 скромно, так боязливо она себя назвала).

 Её избирали может быть на несколько всего часов, но суждено было ей стать сорокадневным правительством кенгирского лагеря.

 Если б это всё свершилось на два года раньше, то из одного только страха, чтоб не узнал сам, степлаговское хозяева не стали бы медлить, а отдали б известный приказ - "патронов не жалеть!", и с вышек перестреляли

 бы всю эту загнанную в стены толпу. И надо ли было бы при этом уложить все

 восемь тысяч или четыре - ничто бы в них не дрогнуло, потому что были они

 несодрогаемые.

 Но сложность обстановки 1954 года заставляла их мяться. Тот же Вавилов и тот же Бочков ощущали в Москве некоторые новые веяния. Здесь уже постреляно было немало, и сейчас изыскивалось, как придать сделанному законный вид. И так создалась заминка, а значит - время для мятежников

 начать свою независимую новую жизнь.

 В первые же часы предстояло определиться политической линии мятежа, а значит бытию его или небытию. Повлечься ли должен был он за теми простосердечными листовками поверх газетных механических столбцов: "Хлопцы, бейте чекистов"?

 Едва выйдя из тюрьмы - и тут же силою обстоятельств, военной ли хваткой, советами ли друзей или внутренним позывом направляясь к

 руководству, Капитон Иванович Кузнецов сразу, видимо, принял сторону и

 понимание немногочисленных и затёртых в Кенгире ортодоксов: "Пресечь эту

 стряпню (листовки), пресечь антисоветский и контрреволюционный дух тех, кто

 хочет воспользоваться нашими событиями!" (Эти выражения я цитирую по записям

 другого члена Комиссии А. Ф. Макеева об узком разговоре в вещкаптёрке Петра

 Акоева. Ортодоксы кивали Кузнецову: "Да за эти листовки нам всем начнут мотать новые сроки".)

 В первые же часы, еще ночные, обходя все бараки и до хрипоты держа там речи, а с утра потом на собрании в столовой и еще позже не раз, полковник Кузнецов, встречая настроения крайние и озлобленность жизней, настолько растоптанных, что им, кажется, уже нечего было терять, повторял и повторял, не уставая:

 - Антисоветчина - была бы наша смерть. Если мы выставим сейчас антисоветские лозунги - нас подавят немедленно. Они только и ждут предлога

 для подавления. При таких листовках они будут иметь полное оправдание