Иван Кудинов - Яблоко Невтона

И трудно поверить, представить себе невозможно, что мучимый тяжелым, изнуряющим кашлем, неизлечимо больной, обреченный, можно сказать, человек нашел в себе силы не только перемочь свой недуг, пережить эту долгую и холодную зиму, но еще и работать, в три лямки тянуть, занимаясь отладкой, наконец-то, собранной машины, а потом и пробным пуском, устранением неполадок и недоделок… И так всю зиму до самой весны.

А точнее сказать, до конца апреля, когда он, измученный тяжким недугом, исхудавший до неузнаваемости и вконец обессилевший, впервые однажды не смог одолеть и этот последний для себя путь в тридцать шагов — от дома и до машинного здания. Силы покинули его, и Ползунов, наверное, свалился бы где-то на полдороги, но подоспевшие Дмитрий Левзин и Черницын Иван подхватили его и привели, если не сказать, принесли на руках домой. Пелагея, ни слова не говоря, приготовила постель, уложили его — отдохните, Иван Иванович. Он усмехнулся, скорее болезненно поморщился, отдышался и тихо сказал:

— Все, друзья мои, отдыхать теперь мне долго. Все!..

— Ну что вы, Иван Иванович… — начал было успокаивать его Левзин. Но Ползунов только слабо рукой махнул:

— Молчи, Митя. И слушай. Машину доводить придется вам, Ивану вот, — посмотрел на Черницына, — и тебе. Там и дел осталось не так много. Да-а, — отвернулся, скрывая волнение и одышку, — да-а, неужто не выпадет увидеть машину в работе? Неужто… — задохнулся вдруг, закашлялся, дрожа изнутри и сотрясаясь всем туловом, и долго бился в этом припадке. Наконец, отпустило. Он отдохнул, приходя в себя, и сказал еще: — Но вы заходите, когда какие вопросы возникнут. Вместе будем разбираться. Ноги мои отказали, но голова-то пока на месте, — добавил горестно. — А покуда идите, работайте. А я полежу, подумаю.

И слег с того дня окончательно. Однако нашел еще силы написать, вернее, продиктовать челобитную на имя государыни с просьбой освободить его от строительства и руководства сборщиками и доводчиками огненной машины… Это ж и в самом деле — какие силы и какое мужество надо иметь, чтобы не токмо подумать, а вслух произнесть и написать эти горькие и, может, самые что ни на есть вершинные в жизни слова!..

Ползунов лежал в кровати, скорее полусидел на двух подушках, взбитых перед тем и поправленных под головою добрыми и ласковыми руками Пелагеи, и видел за окном ослепительно синее, чистое небо, две молодые березки густо и яростно зеленели слева, а чуть одесную, справа, громадно высился корпус машинного здания, стены которого отливали на солнце золотисто-светлою, восковой желтизной. И там, за этими стенами, стояла его машина, почти готовая, с каждым днем, по словам Мити Левзина, набиравшая силы для полезной работы… А он, Ползунов, терял свои силы — и туда, к своему детищу, был уже не ходок.

«Целое есть то, что соединено из других вещей…» — вдруг вспомнил слова Михайлы Васильевича. И подумал о том, что целого в нем остается все меньше, а нужные вещи уже давно ушли от него… И он впервые так остро, почти физически ощутил и увидел, как сузился для него мир, как уходила от него сама жизнь… А может, это он, механикус Ползунов, уходил сам от себя?.. Он закрыл глаза — но все видел.

Отодвинулся и ушел Петербург, с его дворцами, прошпектами и маняще — недостижимой теперь (и присно во веки веков!) Академией наук, исчезнувшей, как обманчивое и зыбкое сновидение… Исчезли дороги, пути, по которым он столько ходил, прошел и мог бы немало еще пройти… Мир сузился до пределов кровати — и даже те тридцать шагов, отделявших его от машины, он более не может осилить.

Он лежал высоко на подушках — и не знал, сколько же времени прошло с тех пор, как он слег окончательно: день, два или целая вечность? Подле кровати, ближе всех к нему, стояла жена… Пелагеша, Пелагея Ивановна. Он глазами ее приласкал и поблагодарил за все заботы. Чуть поодаль, ближе к двери, застыли недвижно Дмитрий Левзин и Черницын Иван, помощники и ученики его, молодые, крепкие. Теперь их некому учить. Да и нечему — они и сами нынче кого хочешь научат. Он доволен ими: молодцы, хорошо потрудились, пусть дальше идут… Рядом с ними добрый и слишком печальный сегодня, задумчивый Эрик Лаксман… Кирилл Густавович. Но зачем они все собрались?

А может, он сам, Иван Ползунов, горячечным сознанием, не угасшим еще воображением и собрал их подле себя? Вот и штаб-лекарь Яков Кизинг стоит со своим баульчиком рядом с Пелагешей. Она его о чем-то спросила, он ей что-то ответил… О чем она спросила, что он ответил?..

Ползунов бессильно откинул голову на подушках, вминая податливый пух. Дышать стало нечем. И запах синели густой волной наплывал неведомо откуда. Ползунов глазами позвал жену. И Пелагея тотчас над ним склонилась. Он собрал последние силы, но сказал так тихо и невнятно, что и сам не услышал своего голоса. «Пелагеша, — сказал он, — синелью пахнет… Душно! Открой окно». Пелагея повернулась к доктору, Кизинг кивнул разрешающе. Она подошла к окну и отодвинула форточку, впуская свежий воздух. Ползунову показалось, что запах сирени и вовсе становится нестерпимым, и он закричал так, что никто его и не услышал — и сам своего голоса он тоже не распознал. «Закрой окно… не надо! — за-кричал он беззвучно. — Дышать нечем…» — и что-то оборвалось внутри, будто струна перенатуженная, кровь хлынула горлом, солнце в глаза ударило, раскололось — и все враз померкло…

Было около шести вечера 16 мая 1766 года. И откуда-то издалека, с левобережья реки Барнаулки, со стороны «офицерских» светлиц, что по Тобольской линии, наносило густой и горький запах синели… которой не было там и в помине.

Ползунова похоронили в ограде Петропавловского собора. Он всего лишь неделю не дожил до пуска своей машины.

Случилось же это событие 23 мая, «пополудни в первом часу», как было записано в «Журнале испытаний и эксплуатации». При сем находились подле машины и генерал Порошин, торжественно строгий и сосредоточенный, и новый управляющий Барнаульским заводом Александр Ган, сменивший недавно тяжело заболевшего Христиани… Последний вскоре скончается, так и не увидев в работе ползуновскую машину, которая, пройдя испытания и пробный пуск в начале июля, ровно месяц спустя, седьмого августа, будет поставлена в рабочее положение. «Вода из систерны в верхний ларь через очепы людьми поднята была, — запишут в «Журнале». — В котле кипение и пары начали подниматься… и машина начала действовать, мехи имели движение… во все двенадцать трубок воздух идет довольный и примечено, что того воздуха на десять или двенадцать печей будет».

Гулко вибрировал воздух, пронизанный жаром и паром, подрагивали дощатые своды машинной храмины, жарко горели печи, переплавляя руду…

Потом будет подсчитано — и окажется: огненная машина действиями своими даст прибыли одиннадцать тысяч шестнадцать рублей и десять копеек с четвертью, превысив расходы почти в полтора раза. И это всего лишь за сорок дней «чистой» работы! «Чрез действие оной машины, — доносило горное начальство Кабинету, — несравненно полезнее и к выплавке металлов поспешнее, нежели от вододействующих при плавиленных печах машин».

Но восторги остались на бумаге, а дело шло своим чередом. Огненная машина проработала до глубокой осени, не без помех, разумеется, и перебоев невзгодных. А десятого ноября, в пятницу, обнаружилась течь в котле, водою огонь загасило — и машина заглохла. Попытка исправить ее и снова запустить оказалась напрасной. Поняли, что вышедший из строя котел залатать невозможно — он склепан из отдельных медных листов, а лучше б его литым сделать. А кто сделает? Нужны добрые, искусные мастера по литью, «художники», как говорил Ползунов, но таковых и днем с огнем не сыщешь. Эх, самого бы Ползунова сейчас к машине!

И все же причина была не в том, что не нашлось на заводе достойных умельцев — их и не пытались искать. Более того, уже через два дня после остановки, двенадцатого ноября, управляющий заводом Ган приказал убрать людей от машины, а саму огнем действуемую машину… законсервировать.

Пелагея Ивановна, прослышав о том, пришла в ужас и донельзя расстроилась: неужто Ползунов напрасно столько ума и силы вложил?!.. И кто знает, может, именно этот горький момент и подвигнул ее к окончательному решению — вернуться в Москву. Она и уехала в начале декабря, надеясь там и о пенсии похлопотать.

Вскоре после смерти Ивана Ивановича Пелагея составила челобитную на имя государыни, в которой просила назначить ей пожизненное пособие за мужа, «понесшего при постройке машины не малую тягость и изнурение», — особо подчеркивала. Но пенсия в то время полагалась офицерским вдовам не младше сорока лет. А Пелагее не было еще и тридцати. Хотя в той же челобитной она и уверяла государыню, что более «замуж идти не желает». Это был некий обет.