У града Китежа(Хроника села Заречицы) - Боровик Василий Николаевич

После смерти Феденьки у меня в живых остались: Миша, Ваня, Матрена и Пелагея. Матрена — старшая, семнадцать лет ей было, ловкая, всякую всячину делала. Куды хоть пошли ее — гору сдвинет. А у меня не хватало получше-то ее одеть. Много ведь их.

Матрена стала проситься в Нижний: «Рук, что ли, у меня нет?..» Я уговаривала ее, но она не послушалась — ушла. Поперви — жалела ее, плакала о ней. Через три месяца Матрена прислала письмо — попала она в услужение к купцу Иконникову. Он очень был строг — прислуги поживут у него неделю-две — и уходят, а Матрена, дочь моя милая, год жила.

Как-то летом пришла побывать дома. В Хахалах жила тетка. Она молодой-то тоже жила в Нижнем в прислугах. Много нажила добра — богата была. Матрена ночевала у нее. Утром пришла домой. А отец у нас заболел. Матрена повезла его в Семенов, в больницу. А без нее тетка со снохой пришли, и тетка-то спрашивает:

«Где Матрена-то?»

«В Семенов с отцом уехала».

«Она ведь унесла у меня шесть рублей».

От этих слов меня так и прострелило. Кажись, до смерти той минуты не забуду… Это мне был удар… так удар.

«Батюшки!.. Тетя, милая, да у нее и денег-то таких не было. Коли так — на, я тебе платье ее дам, только уж ты, ради бога, не бай никому».

Тетка с платьем-то ушла, а следом за ней вернулась Матрена. Я ей и баю:

«Милая, зачем ты у тети деньги-то взяла?»

А она в слезы:

«Мама, да разве я возьму?.. Вон, у меня, под головой, свои деньги. Да я к любому попу пошла бы принять присягу».

Пока с ней переговаривались, сын, Мишенька, едет из леса, а мы обе плачем. Напраслину терпеть — нет хуже. Обида страшная.

«Мать, я поеду к тетке, — вызвался Мишенька. — Я им покажу».

Утром он был у тетки.

«Тетя, ты что же сделала над мамой-то — умирает ведь она от стыда и обиды».

Тетка выносит платье и говорит:

«На, милый, вези платье обратно».

Матрешенька немного побыла дома и опять ушла в Нижний. А у тетки вскоре сноха захворала. И когда ей стало плохо, она спокаялась: «Шесть-то рублей я взяла». Прощенья просила у Матрены — поклепала на неповинную. За обиду купила ей ситцу на кофту и умерла. Ей смерть пришла, а я через нее терпела напраслину.

В Нижнем Матрена познакомилась с городской девкой. Купила швейную машинку, и стали вместе шить. И как-то парень какой-то принес Матрене шить рубаху да после того повадился ходить к ней. Она, видно, ему показалась. И стали они одним хозяйством жить.

Собралась я как-то посмотреть на их жизнь. Вижу — путного человека дочка отыскала. «В Сибирь, слышь, с Матрешей уедем». Тамошний он был, сибирский.

Уехал он, а Матрена — к нам. Жила год. Парнишка у нее уже рос. Ей хотелось поехать к своему мужику — скучилась. И гадалка ей наобещала: «Письмо скоро будет». И впрямь, зять вызывал сына и Матрену в Сибирь. Так она в Сибири и осталась.

Ваня, сын мой, ездил к ней в гости. Уж больно она ему была рада.

Пока он гостил у Матрены, а нас голод обуял. Высохли все посевы в Заволжье. Собрались было Матрена с мужем обратно в Заречицу — пропуска не было: война началась. Ваня попал в плен к Колчаку.

В Сибири российских жителей с Керженца оказалось много. А Колчак шибко шел на Россию.

Матрену с мужиком и ребятами Колчак обогнал. На Урале пришлось жить в камышах, а Ваня смело поехал домой. Матрена напекла ему хлеба, добром наделила — дала кожаные сапоги, белье. Он все вез домой. Но дорогой хватил его тиф. На поезда больных не сажали. Его посадили только за белую булочку. Кое-как он добрался до Керженца. В Семенове сидел в трактире. Голову повесил — из сил выбился. И нужно же было так случиться: приехал на базар зять моей сестры, входит в харчевню и видит Ваню. Зять довез его до дома. Полгода от него никакого слуха не имели. Его товарищ писал: «Вместе пошли, а куда он девался — не знаю». Я плакала — наверное, погиб. И на-кось: едет сестра моя, везет Ваню и кричит:

«Нянька, встречай гостя!»

А гостя мотало из стороны в сторону. В избе он отдышался и баит:

«Мама, скорее топи баню и тащи все, что на мне, в котел: не заразить бы вас».

Истопила я баню. Повела его мыться. После него все простирала, проветрила.

На другой день нам-то хочется от него про Матрену узнать, ждали — скажет хоть словечко. А он свалился без памяти: поет, ругается. Фершал был. «Близко-то, — предупредил он, — к нему не подходите». Я не выдерживала, не боялась.

А отец захворал — и у него тоже тиф.

«Батюшки! — испугалась я. — Не знаю, что мне делать?»

…А о Матрене и поныне слуха нет. Пропала без вести, а ведь домой, слышь, ехала. Да разве люди, с Колчаком кои шли войной-то, пощадили мою Матрену?! Гадать ходила. Карты показывали: жива, приедет. А ее так и нет.

Вот сколь у меня на чужой-то стороне погибло народа-то.

Вот что рассказывает о своей жизни кержак Иван Михайлович Дашков.

— Мне дороги керженские леса, пропитанные душистой сыростью, а еще дороже люди, напомнившие о детстве, юности, о лесных тайнах, преданиях. Под кровлей родного дома, рядом с соседями легко дышится. В пору надежд и полной веры в будущее хотелось жить и жить в обновленном Заволжье. Новые веяния времени многое стерли из того, чего не могла сохранить память…

Дедушка мой был выходцем из деревни Заскочиха. Когда он селился на месте Заречицы, домов у нас стояло буде три-четыре. И солнцу обогреть дедушку в непролазном дремучем лесу не с руки было. Он знал: в чащобе лесной тайно люди жили, прозываемые «ватрасцами». Они и от людей и от солнца прятались. Их поля и до сих пор называются — «Ватрасские».

После них заречинцы возделывали эти поля. Куда ушли с Керженца ватрасцы, древние кержаки, — неизвестно. Но они были люди неколебимой веры. И пока в Заволжье не пришел отовсюду народ, ватрасцы со своей верой много времени жили семьями в глуши лесной.

От ватрасцев остались только «бушны камни». Недавно еще наши кержачки клали в кадку штаны, рубахи, сыпали золу, опускали раскаленные камни и начинали бучить. Так стирала переменку и моя мать.

Всякое время имеет свой особенный нрав. Видно, проще изменить, поправить новое, нежели старое. Не слыхивал ни от кого, почему наша деревня называется Заречица. Ей два названия. Раньше она прозывалась именем бурлака Феофана. Водил он беляны по Волге, но с кем-то в чем-то не поладил и пришел в наши леса. От него и зачалось жительство.

На Лыковщине все деревни имеют по два названия. Возьмите деревню Аристово. Никто ее не укажет вам, а спросите Ухтыж — каждый укажет.

Заскочиха построилась первой. Место это было ссылочное. Непроходимый лес. Тайга. В Лыкове знают: на месте Заскочихи жила какая-то женщина с сыновьями. Она приходила за подаянием. Ей давали все, что она спросит… Заскочихой звалась.

За Березовкой есть место дикое, называемое «Бор». Там сохранился колодчик, заросший одомчина. Старики утверждают: на том Бору жили многие беглецы. В Раменях от старины остался ельник. По два обхвата елки-то. Страшно глядеть как высоки, одним словом — корабельные.

Зли Бора проходила дорога. Давно наезжена нашими дедами. У меня дед жил сто три года. Так он сказал — в старину велось так:

«Давно тому делу, как жил в Сельском Бору, в сторону от нас к Макарию, один крестьянин, имевший частую нужду — быть на Керженце. Крестьянин был сметлив и попусту времени не тратил. По солнцу, по звездам, по разным приметам пробил он прямую тропу на Керженец и стал опережать всех прочих. Разбогател наш крестьянин. Но старость пришла. Стал умирать. Собрал семью, собрал на весь мир — и заповедал на сходке, чтоб дети его чрез все болота набили сваек и на них намостили ходни выше воды. И дал на то денег: я-де нажился лесною тропою, пускай и люди по ней ходят и меня поминают! И долго поминали его люди! Мир его праху!» — говорил дедушка.