Аркадий Макаров - На той стороне

– В кабинете не положено! Отдыхай! Приём закончен!

Отец вышел от доктора, оглянувшись на свежеокрашенную цинковыми белилами дверь.

– Врачи… Туды иху мать! Да…

«Мёртвые мухи портят и делают зловонной масть мироварника: то же делает небольшая глупость уважаемого человека с его мудростью и честью» – припомнилось ему из Писания.

Нахлобучив мятую шапку, вышел на свежий воздух. После вчерашней хляби день был чист и светел, как только что протёртое огромное во весь мир зеркало, в котором он увидел себя маленьким и ничтожным в бескрайнем пространстве, меньше вон того воробья, копающегося в свежих, парных комьях конского навоза.

Вот она, птаха наша русская! Живёт себе, чирикает. От навоза питается и – ничего себе, живёт! Отец повеселел. Поеду в область к самой Сарницкой. Она меня в пелены тесные пеленала. Уколами волю сокрушала. Идиотом звала. Поеду!

Вспомнив про Агнию Моисеевну, отец содрогнулся всем существом. Опять чётко, как нарисованные, у него в голове высветились слова, и опять это были премудрости Писания: «…И обратился я, и видел под солнцем, что не праведным достаётся успешный бег, не храбрым – победа, и у неразумных богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их. Как рыба попадается в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так и сыны человеческие улавливаются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них».

Вот и на него нашло такое пагубное время…

– Мать, давай деньги на дорогу в Тамбов. Велели на комиссию ехать. Говорят – дело верное. Пенсия, считай, у тебя в кармане! Сидел в психушке? Сидел. Вот и получай своё пособие по нужде своей. Целых двести рубликов обещали. Это сколько же хлеба купить можно! Пудика два – не меньше! Еду, мать, еду! Давай на дорогу в оба конца. Если пенсию не задержат, у нас денег куры не поклюют. Заживём скоро, мать!

Мать, вздохнув, лезет в карман пальто, где у неё осталось немного деньжат от выручки за шитьё. Она теперь, как заправская портниха, своим рубахи строчит, если выкройку достанет, то и платье может пошить. Но у знакомых тоже деньжат не густо. Заказов мало. Бедствуют люди, хотя после войны уже второй десяток лет пошёл, а всё, как и прежде, – одни недостатки да недороды. Когда же это кончится? Напасть, что ли, какая на страну напала, наземь валит? Всё не в руку, как сон про деньги, пощупаешь – дерьмо в ладони.

По первому снежку отец поехал в Тамбов. После осенней слякоти в город стали машины добираться.

В Тамбове отцу по сторонам смотреть некогда: пивка бы вольного попил, да в кармане только на обратную дорогу мелочь бренчит, а не похрустывает. Пирожок с ливером за сорок копеек проглотил и не увидел. Только забытый мясной запах от него и остался.

На приём к главврачу надо записываться загодя. А и загодя – очередь. Записался. Из оцинкованного бачка водички попил – и доволен. Сидит, ждёт своего времени. Когда записывался в регистратуре, медсестра паспорт спрашивает, историей болезни интересуется.

– Там она лежит, где всё прописано, – говорит отец.

Медсестра снова в бумагах рыться начала. Рылась, рылась в пожелтевших мятых карточках, снова посмотрела фамилию в паспорте, снова рыться начала. Нет такового!

– Ну, нет, так нет, – говорит отец. – Записывай на приём по паспорту. Я сегодня в сумасшедший дом сам пришёл, никто не звал. Видишь, на людей не бросаюсь.

Медсестра дала карточку картонную, поперёк жёлтая полоса проходит, в глаза бросается – внимание! – псих!

Сидит отец, крутит карточку, задумался о жизни своей, вздыхает.

Прошли все. Он один остался сидеть у двери. Войти страшновато – а, вдруг опять в пелены те саванные запеленают, да укол шоковый вкатят.

Дверь открылась. Вышла медсестра из кабинета главврача:

– Вы к нам?

– К вам, к вам! Сорницкая у себя?

– А. где же ей быть? Проходите!

Отец немного потоптался в дверях, откашлялся и нырнул, очертя голову, в просторную светлую комнату, как в лунный прорубь. Снял шапку, ударил её по колено.

Агния Моисеевна что-то в бумагах строчит, глаз не поднимает.

– Вот я весь тут. Идиот Макаров за справкой пришёл.

Агния Моисеевна сняла очки. Сощурилась. Проколола глазами.

– А-а! Старый знакомый! Сам приехал или привезли?

– Сам. На попутке доехал. Справка нужна.

– Какая справка?

Ну, что я неполноценный гражданин Союза Социалистических республик, и мне, как и положено в таких случаях, пенсия нужна. На работу не берут. Говорят: «В психушке был у Сарницкой. Людей покусаешь. Не, не возьмём! Иди лягушкам глаза выкалывай!»

– А-а, – говорит Агния Моисеевна. – Государство обмануть хочешь? Незаконные деньги у трудового народа клянчишь? Сам знаешь, за что сюда попал. Дурака-то из себя не строй! Я тебе такую справку дам, когда ты лет десяток у нас отдохнёшь. Иди, иди! Медбрата, что ль, позвать? Я сейчас – и нагнулась над столом, как бы отыскивая кнопку вызова.

Отца как ветром сдуло. Очнулся уже возле чайной, на Центральном рынке.

Всех собравшихся денег хватило только на стакан водки и на бутерброд с килькой. Выпил, закусил килькой. Повеселело. «А, была – не была! Не пропаду! Руки есть, да и здоровье тоже! Топор не зазубрился. Проживём! Деньги на обратный билет – вот они. Не растратил. А теперь пропью!» Налил ещё сотку. Выпил. Послюнил «козью ножку». Господи, хорошо-то как!

Обратно ехал железной дорогой на проходящем поезде до станции Платоновка. В общем вагоне билет не спросили. Ну, а если бы и спросили – куда его без остановки высадишь? А первая остановка – Платоновка. А вот от Платоновки, двадцать пять километров, да при морозе – пустяки! Рысцой добежать можно.

Рысит по дороге. Морозец, как батька суровый, уши дерёт. По снежку, как по половицам поскрипывает: «Ужо, доберусь до тебя! Деньги пропил подорожные, подлец!»

А тут Лёшка Моряк на почтовых лошадях догоняет, наш бондарский казённый курьер:

– Садись, сосед! Откуда бежишь?

– Оттуда! – кивнул головой отец в сторону и упал на скользкую солому в санях, слегка припорошенную снегом. – Гони, Моряк, а то мерин твой ноздрями воздух щупает, скотина, а не бежит, как бы обленился!

Смеются оба.

Ничего, слава Богу, все живы-здоровы, с голодухи не померли. Живём, как можем. Не мы одни такие. Другим похуже будет.

Отец приспособился в сенокос колхозную траву косить. Десять гектаров пустоши на неудобь обкосишь, одна часть твоя – хочешь, скирдуй, хочешь, стогуй, всё равно в кармане фуй, как у нас говорили. Но это только так, разговоры для красного словца.

По весне сено дорогое, свою корову пришлось под нож пустить – заготовку не выполнили по мясу, молоку, шерсти. Куда денешься? Пришлось это налогообложение деньгами реализовывать, да ещё с неустойкой. Время такое жёсткое – тоже, хочешь, чеши, а хочешь, куй…

Топор, друг любезный, выручал. Слегу отесать и то к отцу шли. Бондари обезмужичили, а живоглоты, безотцовщина, ещё не вошли в силу. Это уж после они отцов перегонять будут, тех, которые травушкой полегли под сокрушительной косой войны.

Да что там говорить! Нашему человеку всегда – не в пору: то рубашка коротка, то ноги длинны, то небо высоко, то поле широко…

Ну, ладно, на то она и жизнь, чтобы с нею бороться.

Время не остановишь. Подоспела отцу пенсия по возрасту. Иной тужит, головой качает – вот, мол, как жизнь пролетела, промчалась, назад не успел оглянуться! А отец ходит обрадованный. А как же? Тити-мити в ладонях шуршат. Каждый месяц третьего числа – распишись, Василий Фёдорович! Василий Фёдорович, распишись. Рубль почтарихе за пазуху сунет – все довольны.

Отец, хоть и на пенсии, а топора из рук не роняет. У людей деньжата стали появляться: кому сарайчик сгондобить, кому полы перестелить.

Отец какой-то странный стал, вместо денег за работу, как теперь говорят, бартером брал – то тесину, то две принесёт, а то гвоздей карман.

Мать спрашивает:

– Зачем нам доски, Василий? Куда они тебе?

– На гроб! Куда?

– Эт-то сколько же из них можно гробов поделать? На все Бондари!

Из пенсии отец – ни рубля. Выпивал только по праздникам. Приноровился. Азарт к жизни появился. Казённые деньги, которые почтариха приносит – на семью, а вся шабашка вольная. Куда хочу, туда и дену. Бывало, придёт, выпивши, хвалится:

– Вот теперь только жить начал: государству ничего не должен, а оно со мной расплачивается! Значит, есть ещё у них совесть!

У кого «у них «можно было догадаться по поднятым кверху ладоням.

Святая простота! Невдомёк в то время отцу было, что власть и совесть – понятия несовместимые. По крайней мере, я тоже понял это только теперь, когда захватившие стезю власти стали откровенно глумиться над российским народом, когда за выход на работу к станкам, в насмешку, предлагалось с людей брать деньги, а не зарплату выплачивать…

О, времена! О, нравы! Да извинит меня великий классик…

– Дай-ка сюда карандаш да циркуль с линейкой, да и бумагу вот эту дай! – берёт отец у меня широкий лист ватмана, на котором я уже собрался сделать деталировку трёхступенчатой передачи двигателя от трактора.