Ефим Курганов - Забытые генералы 1812 года. Книга вторая. Генерал-шпион, или Жизнь графа Витта

А ещё чую я, что в Дрезден вместе со всею революционною шушерою переселится и твой старый поклонник Мицкевич, стихотворец. Так что интересные встречи ещё будут.

А покамест, любимая, ты заслужила полностию отдых, роскошный и покойный. И ты его получишь, великолепная, несравненная Лолина! Готов ублажать тебя, как ты только захочешь,

Так что исчезай. Исчезай из Лиона, – уже пора – но, конечно, исчезай так, Лолинушка, дабы не вызвать там ненужных подозрений со стороны польских бунтовщиков.

Надобно, дабы борцы за «великую Польшу» все без исключения непременно по-прежнему считали тебя своею. И особливо негодяй Заливский.

Любовь моя, я совсем уж заждался тебя. И бриллиантики новые, ожидаючи тебя, уже стали покрываться пылью. А они ох как хороши. Сама увидишь.

Возвращайся, единственная.

Твой

нежный,

верный

и преданный

Ян

Позднейшая мемуарная приписка к письмам графа И. О. Витта, сделанная Каролиной Собаньской:

Осязательное доказательство недальновидности польской эмиграции выясняется, мне кажется, уже хотя бы из следующего.

Когда в Царстве Польском казаки облавой захватывали эмиссаров и подчинённые им шайки, значительная часть бунтовщиков-заправил начала переезжать в Дрезден, в величайшей наивности ожидая, что вследствие действий разбойников Заливского последуют беспорядки в Германии и в Польше, и возгорится, наконец, европейская война.

Вот мечтатели!

Понятное дело, ничего подобного не произошло и в помине да и не могло произойти: как французы не встали на защиту поляков, точно так же поступили и немцы. И переселение в Дрезден и в самом деле ровно ничего особо выигрышного не дало полякам, но, как известно, надежда умирает последней.

И они ставили именно на Дрезден, желая превратить его в подлинной центр революционной эмиграции, желая возродить захиревшую «революционную армию» мнимого полковника Заливского.

Им казалось, что засылавшиеся шайки были разбиты и рассыпаны во многом из-за удалённости эмигрантского центра от границ Царства Польского. И переезд в Дрезден представлялся полякам как панацея от всех их бед, как шаг к подлинному возрождению «революционного» движения под самым боком у нас.

А вот я и граф Витт прекраснейшим образом уже и тогда понимали, что за «наездами» Заливского не появится никаких отрадных для бунтовщиков последствий. Понимали, что сии «наезды» ничуть не приближали возрождение «великой Польши».

Но это не означало вовсе, что мы не должны были действовать, и мы – разумею себя и Витта – действовали, и неколебимая уверенность в сокрушительной мощи российской короны только поддерживала наши общие силы в борьбе с польскими бунтовщиками, одержимыми несбыточными химерами.

«Наезды» шаек Заливского – это, конечно, не были смертельные укусы, но это были всё ж таки укусы, и порою довольно болезненные. Выхода не оставалось: необходимо было уничтожить осиное гнездо польской эмиграции, почему я и отправилась с разведывательною миссиею сначала в Лион, а затем и в Дрезден.

Правда, для меня лично успешная борьба с Заливским и подобными ему в итоге завершилась, к величайшему сожалению моему, весьма и весьма грустно, хотя вернулась я из Лиона и Дрездена с уловом весьма богатым.

Когда я появилась опять в Варшаве, то узнала, что мне было высочайше предписано незамедлительно оставить Царство польское, а уже через несколько лет император Николай Павлович буквально вынудил Витта окончательно порвать со мной.

Вообще сей строгий и самовластный государь, увы, не раз вмешивался в жизнь и судьбы многих семейных пар из высшего круга и ослушаться его в таких случаях было совершенно невозможно.

Так что смело могу теперь сказать, что граф Иван Витт не столько изменил мне, сколько сохранил верность своему императору.

Несмотря на всегдашние уверения графа в страстной любви ко мне, я, собственно, давно уже отдавала себе отчёт в том, что он, в первую очередь, был исполнителем царской воли (служил же он трём царям – Павлу, Александру и Николаю), а уже потом и возлюбленным моим.

Впрочем, и я служебный долг свой, как правило, ставила гораздо выше любых семейных утех и даже любовные утехи, признаюсь, во многом подчиняла всё тому же долгу.

Витту, по прошествии стольких лет, я теперь уже довольно многое простила, но всё-таки, надо сказать, не совсем всё. Пожалуй, точно я не простила ему только одного.

Разок граф обманул меня очень сильно; правда, разок этот растянулся на долго.

Обещал жениться, убеждал меня неоднократно, что всё хлопочет о разводе, да жена бывшая будто бы артачится по польской несговорчивости своей… Но добавлял, что рано или поздно непременно уговорит её.

В общем, я так и проходила в невестах Витта более двадцати лет, пока не была в угоду императору Николаю решительно отставлена.

Неприятный осадок, признаюсь как на духу, сохранился у меня до сих пор. И он не только не рассеивается, а наоборот, даже ещё усиливается. Да, да! Именно так.

Дело всё в том, что впоследствии, уже после смерти Витта, я узнала от князя (впрочем, тогда он был ещё графом) Михайлы Воронцова, что Витт, оказывается, самолично просил мадам Валевскую-Витт, первую супругу свою, не поддаваться на его требования и ни в коем случае не давать ему развода.

Иными словами, целые годы и даже десятилетия граф разыгрывал и предо мной и пред целым светом самую возмутительную комедию. А я и представить даже не могла, что он меня так нагло дурачит.

Да, что говорить теперь об этом! Иван (Ян) Витт уже 45 лет, как покоится в могиле! Стоит ли теперь тревожить его прах?!

Однако, не стану скрывать, я была в бешенстве, когда узнала, как мой возлюбленный и жених почти двадцать лет, с 1819 по 1836 год, использовал меня и смеялся надо мной. А я и не догадывалась! Более того: даже не могла помыслить ничего подобного! Это, конечно, очень смешно звучит по отношению к Витту, но я ему верила.

Да, о Витте говорили, что он легко раздаёт обещания, но никогда их не исполняет. Но я-то была возлюбленная и верный друг, и полагала поэтому, что ко мне всё это не имеет ни малейшего отношения. И напрасно, как выяснилось.

А уж он-то, поди, как радовался! Ещё бы! «Коварную Собаньскую», жестокую кокетку, губительницу пола мужского, регулярно вокруг пальца обводил! И делалось это не втихаря, а на глазах у всех, при радостно внимавших зрителях.

Да, комедия (а вернее всего это был не что иное, как великосветский балаган) шла на подмостках общества, петербургского, одесского, варшавского, много лет, и с неизменнейшим успехом.

И ничего не поделаешь. Безвозвратного прошлого ведь не исправить никак. Остаётся мне теперь только локотки кусать, увядшие мои локотки.

Или, может, имеет смысл самой посмеяться надо всем, что произошло тогда, радуясь хотя бы тому, что я единственная из всех участников тех событий ещё жива?! Не исключено, что мне более ничего и не остаётся.

И вообще выжить – это ведь, мне кажется, как раз и есть настоящая победа. Да, именно это, а не то, что ты когда-то смог кого-то виртуозно обставить.

Последнее слово остаётся именно за выжившим. Разве нет?

Витт, при всей своей бешеной, нечеловеческой, а точнее дьявольской хитрости, ушёл, когда был в самом соку – выходит, решительно проиграл. И тогда в выигрыше оказываюсь я, живая и находящаяся не в Одессе, не Варшаве, не в Петербурге, а в Париже, где умеют жить и радоваться жизни.

Текла Розалия Каролина Лакруа (Собаньская-Чиркович),

рождённая графиня Ржевусская.

Париж.

Январь 1885 года.

Граф Иван Витт, расставшись в 1836 году с Каролиной Собаньской, уже весною отправился в Петербург, в отпуск. За все три недели пребывания своего в столице Российской империи, граф довольно часто, чуть ли не каждодневно, виделся с императором. И уже во время первой встречи Иван Осипович поведал Его Величеству, что расстался окончательно с Собаньской.

Услышав об этом, Николай Павлович буквально расцвёл от счастья. «Наконец-то!» – закричал он, воссияв, и бросился обнимать Витта: «Наконец-то ты бросил эту бестию, эту страшную польку. От неё ведь можно ожидать только каверз. Поздравляю тебя, граф. Уф, просто гора с плеч. Отличную новость ты мне сообщил».