Марина Александрова - Варяг

– Что ж, бояре, – молвил князь, подымаясь со своего места, – решайте, что делать будем с татем, осквернившем святое место.

Старший священник рванулся, страшным, безумным блеском сверкнули его глаза, затряслось узкое лицо, затряслись сухие руки в лиловых жилах.

– Сжечь живьем еретика! – провозгласил он в наступившей тишине.

Никто не посмел сказать противного слова. Его боялись в Киеве, ведали – большую власть он себе забрал. Ежедневно призывает его к себе князь, советуется с ним о делах и многое делает, как он сказал.

Эрик был ни жив, ни мертв, когда в посребренном, византийской работы, возке, отправились они с князем на Лобное место – смотреть казнь. Кое-как сбитый сруб доверху завален был дровами.

Было знойно, душно, в воздухе висело марево. Народу собралось много – напирали, толкали – всем хотелось знать, какого татя приговорили к страшной гибели...

Плишку привезли на телеге, он сидел спокойный, глядел пусто и устало. Лицо заплыло кровоподтеком, правая рука висела, как плеть – перебил палач. Его вытащили, бережливо повели к срубу, словно бы даже с почтением. Эрик смотрел, не отрываясь, в глазах резало. Плишку подхватили, поволокли на сруб. Он словно очнулся, но не рвался, не кричал – только заплакал, утираясь грязным рукавом. Из толпы многие смотрели жалостливо – велика татьба, разбил малевания византийские! Не человека ведь порешил, не украл же!

Плишка на минуту скрылся из вида – его заслонила спина палача, затем вновь появился – уже привязанный к столбу. Сруб подожгли с четырех концов.

Несмотря на зной, высушивший дерево, вспыхнуло не сразу – дрова были навалены чересчур плотно. Серый дым медленно поплыл в небо. Эрик паче всего надеялся, что Плишка угорит наперед, не почует огненной муки, но нет – полыхнуло, загудело... Огромный костер затрещал, искры завились воронкой. Князь сверкал очами, глядя на вылизывающие языки пламени, патриарх молился шепотом, ничего не выражало его мертвенное лицо. Жар от костра близился, терзал душу, съедал тело. Не вынеся огненной муки, воевода шепнул князю, что пора, мол, недосуг. Князь пристально посмотрел на Эрика. Тот выглядел из рук вон плохо – мокрые волосы прилипли ко лбу, лик бледен, губы дрожат. Припомнил – не так давно хворал воевода после гибели своей любушки, и кивнул согласно, приказал возничему гнать к терему.

Но предсмертный вопль Плишки, полный невыразимой боли, ужаса и горечи все ж настиг вероломного хозяина и брата. Этот вопль навалился, как мрак, как ночь, как беспамятство. Потемнело в глазах, в ушах загудело, и в этой тьме и гуле Эрик, не умея вынести муки, обратился душой к той силе, что берегла его всю жизнь. Памятны ему были многие случаи, когда и не чаял уж он спасти свою жизнь иль жизнь близкого человека. Но во всякий раз, когда и надежды уж не оставалось – являлись новые силы, и словно невидимая рука отводила их в нужное русло. Где же все это, куда оно подевалось? Отчего покинула его удача, что с детских лет была с ним? Знать, прогневал он чем-то неведомую силу, не угодил. И теперь один, один, во всем бело свете...

Костер разгорелся до небес, отблески его прокрались в княжеский терем, куда Эрик был приглашен к трапезе. Они ложились на стены, на лица, и дрогнул воевода, узрев на себе такой же отблеск. Но то была красная звездочка обережного перстня, а в ней и верно загорались и гасли вспышки, и кружился словно вихрь – алый с черными прожилками...

Мстислава, как только оправилась после родов, уехала вместе с дочерью к своей родне и, видимо, не собиралась возвращаться. Слишком памятно ей оказалось то светлое августовское утро, когда муж вошел к ней с налитыми яростью глазами и железной рукой схватил за горло. Чудом спаслась, что и говорить!

Эрик нимало не огорчился отъездом жены. За последнее время никто не стал ему нужен, а уж дражайшая супруга тем более. В Киеве ходили слухи, что княжеский воевода повредился в уме. И раньше-то был нелюдим, а теперь и вовсе не разговаривает с людьми, никого у себя не принимает, и сам ни к кому не ходит. Князь, зная участь воеводы, не тревожил его, к службе не призывал.

Целыми днями лежал Эрик в опочивальне, лицом к стене. Завел себе этот обычай с тех пор, как вернулся с казни. Пролежал тогда целые сутки, наконец изголодался и кликнул ключницу. Но не пришла на зов старая бабка Преслава, верная служанка. Пришла, не спеша, глупая толстая девка и, робея, едва выговорила, что бабки и след простыл – неведомо куда исчезла, собрав нехитрые пожитки, а с нею и Нюта, и Дар, и малютка-правнучка.

Эрик молча выслушал известие и повернулся опять к стене. Приезжал кто-то из старших бояр, просил воеводу прийти в разум, вернутся к делам. Наехала сестрица. Долго плакала на груди у Эрика, но тот отстранил ее спокойно, улыбнулся, сказав: «Ну-ну, ничего». Так и уехала, не поговорив с ним по душам.

Какие мысли занимали разум воеводы в то время, пока в бездействии находилось тело? Какие грезы проносились в душе его? Неведомо. Но говорили холопы и просто прохожие люди, что неспокойно ему было в опочивальне своей. Ночами часто видели у него в оконце свет. Черная тень металась по комнате, доносились оттуда сдавленные мольбы и рыдания. Кто знал, говорили: скорбит воевода о своей подруге, рабыне-фряженке, что сжили со свету злые люди. Говорили и иное, да то были досужие выдумки. Вроде бы странные звуки доносятся ночами из терема воеводы, и не одна тень видна в окне, а много. Багровые всполохи видели люди и слышали, что с кем-то говорит Эрик, и этот невидимый собеседник отвечает ему гласом ужасным...

Но все было ложь, ложь, выдумки досужей дворни! Как-то поутру решил все ж воевода прервать свое затворничество – видать, решился на что-то. Выбежал из опочивальни, да не мрачный и страшный, как в последние дни, а светлый, веселый, в новом платье, что только для праздников было приуготовлено. Велел запрягать, в ожидании нетерпеливо расхаживал по двору. Смотрел вокруг и насмотреться не мог.

Несказанно прекрасна была та осень. Небо над Киевом было чистым, безоблачным, и по-летнему жарко пригревало солнышко. Только к вечеру подбиралась стужа, и на зеленоватом закатном небе загорались яркие звезды. Их очень много падало в тот сентябрь – ночами все небо прочерчено было сверкающими следами упавших звезд...

Возничего Эрик не взял, сам схватил поводья и, гикнув, помчался в родные пределы – в гости к матери. С того страшного дня, как узнал Эрик о смерти Лауры, не виделись они. Ирина приезжала, правда, чтоб проводить невестку, да Эрик не вышел к ней – затворился в опочивальне. Тогда только, словно почуяв что-то, выглянул в оконце и увидел мать. Как потерянная, ходила она по саду. Остановилась под кустом калины, что горел яркими, вызревшими уже ягодами, сорвала одну. Сморщилась – горька, знать, была ягода. И пошла какой-то новой, старческой походкой, скорбно склонив плечи.

Теперь Эрик ехал к ней. Все, о чем думал он, все, что перенес за время своего добровольного заточенья, свелось к одному: жизнь кончена. Не осталось в ней надежды и радости, ни капельки. Что ж, может, это и к лучшему. Был ведь когда-то и он, Эрик. Порадовался – и будет. А теперь одна у него заботушка – сын, Лаурой от него рожденный. В нем одном теперь счастье и радость.

Пока изживал свою муку, словно позабыл о сыне. Да и не позабыл вовсе, а просто места ему не было в сердце, наполненном страданиями. Теперь же жизнь свое взяла. Нужно ехать к матери – не зверь же она, не скроет, куда дела младенца. В том, что он жив, Эрик не сомневался.

За раздумьями словно и не заметил, как дорога привела к материнскому терему. Да и хорошо вышло, что так задумался, иначе бы беспременно припомнил, как первый раз и последний вез этим же путем Лауру. Какой же забавной была она тогда! Не Лаура последних недель их жизни – спокойная, уверенная, а испуганная девочка в роскошной шубе, ни языка, ни обычая здешнего не знавшая...

Эрик спешился, огляделся. Здесь все было вроде по-прежнему, да и не совсем. Старела мать, ее хозяйского догляду не хватало, чтоб следить за хозяйством. Забор покосился, свиньи бродят по саду, а выгнать некому. Из погребка выбежала босая девчонка, в подоле рубашонки – огурцы. Увидев разряженного господина, взвизгнула, сверкая грязными пятками, кинулась бежать. Гулко забухали в тереме двери, послышались голоса.

Ирина, услышав о приезде сына, выбежала на крыльцо простоволосая, в чем была. Как и он, многое за это время передумала, о многом жалела одинокими ночами. Вот, вроде бы, всем добра хотела, а что вышло? У сына с Мстиславой все одно жизнь не задалась, все на нее обижены. Придется ей, старухе, одиноко доживать свой век. Уж сама собиралась ехать к Эрику – каяться ему, предоставить ему сына Владимира...

Мать и сын обнялись – впервые за много-много лет и так, обнявшись, и пошли в терем. Вот диво – не нашел в своем сердце Эрик ненависти к матери. Сказала бы, где Владимир, что с ним...

Но даже и спрашивать не пришлось – только сесть успели, Ирина сама все сказала. Взахлеб говорила, сквозь слезы. Всю гордость и спесь с нее как рукой сняло.