Владислав Бахревский - Самозванец

— Неужто верста версте рознь?

— Версты те же! Да только на двухсотой версте закон — за тебя, а на сто девяносто девятой — за твоего прежнего хозяина. Таков мой указ, вам, мужикам, в защиту, во спасение.

— А Юрьев день-то чо? — спросил северный мужик.

— Что он тебе дался. Юрьев день?! — вытаращил озлившиеся глаза Дмитрий Иоаннович. — Юрьев день тебя, что ли, кормит? Вся бедность русская от него, от вольного дня. Где трудно, там вовсе руки опустят и ждут своего дня, когда можно перебежать на иное место. Тараканье это дело из избы в избу бегать.

— А чо сидеть? — вспылил северный. — Чо сидеть, коли господин хуже Верлиоки? Как ни работай — все он себе заберет и все по миру фукнет. Сам гол, и люди его босые. Тогда чо? Где правда?

— Я вчера в Сибирь послал людей моих ясак собирать, — сказал Дмитрий, глядя чокающему мужику в глаза. — Бедных людей приказал льготить. Все сыски с бедных запретил и заповедал. Разживутся люди, сами заплатят. Я пришел к вам, чтоб все вы жили без всякого сумнения, в тишине, в покое. Вы разживетесь, и я богат буду! Вы исхудаете, и я буду тощ, как все. Это и есть правда. Я в Путивле с войсками долго стоял. Путивльцы на меня поизрасходовались. Не скупые они люди! И я их доброту не забыл — десять лет им жить без оброку, добра наживать.

Пьяный человек, ничком лежавший на столе, разбуженный все возрастающим голосом государя, — кабак примолк и слушал, затая дух! — поднял голову, и Дмитрий Иоаннович замер на полуслове.

— Корела?! Ты?

Знаменитый атаман, гроза Годунова и всего стотысячного московского войска, до того опух, что ни глаз, ни лица.

— Госудааарь! — поднял Корела непослушные руки, вскакивая на неверные ноги и потому тотчас валясь, да мимо пенька.

Выполз из-под стола, с четверенек поднялся и стоял, опустив голову, обливаясь слезами.

— Виноват… Виноват.

Дмитрий подошел к нему, взял за руку, уложил на лавку, под окнами.

— Отдохни, Корела — верный слуга.

Достал из-за пазухи жемчужное заморское ожерелье, а на нем еще одно, запутавшись — положил Короле на грудь.

— На опохмелье.

Пошел из кабака прочь, взгрустнувший, всем тут близкий, свой человек.

И вдруг отпрянул от двери, стал за косяк.

В дверь просунулась голова стрелецкого полковника из царевой стражи.

— Государя не было?

— Не было! — дружно сбрехали кабацкие люди.

— Заскучали бояре без меня, — сказал Дмитрий и заговорщицки подмигнул, хитрый, рыжий. Лапоточком носом перешмыгнул и на волю!

Уходя подальше от своей же всполошенной охраны, юркнул мимо купеческих рядов, перебежал через Москворецкий мост и отправился в сторону Царицына луга.

Красной дичью, за которой бегают столько охотников, не долго себя воображал. Глянулась ему мимошедшая боярышня, и вот уж сам — охотник.

Боярышня в голубой ферязи, голубой заморской шали, а глаза у нее самого моря голубее.

Семенит, прибавляя шагу, а Дмитрий со своими двумя чучелами не отстает/. Ближе десяти шагов не подходит, но и не отстает. В отчаяньи остановилась дева, обернулась. Гнев звездами из глаз. Замер и Дмитрий. Не налюбуется. А дева заплакала, личико в ладошки и бегом!

Как лев, обернулся Дмитрий к одному из телохранителей:

— За ней, опрометью! Потеряешь — гелову снесу! И чтоб ночью у меня была.

А потом государь валялся на лужку, не хуже младенца, у которого ни думы, ни заботы.

Кузнечики вовсю стригли траву, да ни одна травинка не повалилась. Над кружевом Москвы стояли белые башни облаков. И под этими облаками мелькали стрижи — дерзкая милая птица. Государь вздремнул на мгновение и пробудился удивленный.

— Чижом себе приснился. Из клетки вылетел, а в клетку дверцу не найду.

С Царицыного луга отправились в сторону Конюшенного двора, и уж, конечно, Дмитрий не миновал лошадиного торга.

Поглядеть в тот день было на что. Выбрал глазами белолобую, черногубую, с блестящими черными копытами, мышастую, в серебряных снежинках, двухлетку.

Завороженный дивной живой красотою, подошел к хозяину, к рыжебородому казаку.

— Оседлай!

Казак узнал царя, поклонился.

— Великий государь, нельзя. Лошадь необъезженная.

— Седлай! — а сам рукою к морде уже тянется.

Щелк! — жемчужные зубы сомкнулись в вершке от ладони.

— Государь, совсем дикая кобыла! — струсил казак.

— Седлай! — тихонько, властно повторил Дмитрий и положил тяжелую руку лошади на спину.

Кобыла от гнева дрожала и шипела по-змеиному, когда дюжина конюхов водрузили на нее седло и затянули подпругу.

Казак умоляюще встал перед царем на колени, но тот вырвал у него из рук узду и с криком «Разбегайсь!» прыгнул лошади на спину, непостижимо попадая ногами в стремена.

Словно гордая дева, ненавидящая насильника, по-человечески кричала серая лошадь. Вскидывала задом так, что доставала копытами неба, кидалась в стороны, кружила, шла заячьими скачками и, вся в пене, с глазами тоскующей лебеди, замерла посреди двора, усмиренная мужскою, уверенной в своей правде, волей.

Дмитрий спрыгнул на землю, взял лошадь ладонями за морду и поцеловал в черную ее губу.

— Сколько, казак, хочешь за свое чудо?

— Пятьдесят злотых!

— Ого! — удивился Дмитрий, но тотчас достал вексель. — Вот тебе двадцать. Деньги получишь у моего казначея.

К государю подошел Маржерет.

— Ваше величество, мы с ног сбились. Вы совершенно потеряли чувство опасности.

— Француз, милый! Я же среди своих, русских людей.

Они все любят меня! — и садясь на поданную охраной лошадь, крикнул торговцам лошадьми. — Эй, ребята!

Слава вам, добрым моим подданным!

— И тебе слава! — весело откликнулась толпа. — Уж так, как ты, ни один в целой России на коне не сидит.

— Вот видишь! — смеясь, сказал Дмитрий Маржерету. — Все на меня смотрят! Все любят. Знаешь, сколько лет нагадала мне юродивая Авдотьица? Тридцать четыре года быть мне на царстве!

И, меняясь в лице, губы ниточками, в глазах мутно, шепнул:

— Ты корабль готовь! Чтоб все в нем было, и еда, и питье, и деньги мешками. На следующее лето поплывем с тобою во Францию, к французскому королю в гости.

Искала стража государя ради важного дела: прибыл из Польши гонец с похвальным письмом ко всему российскому рыцарству от сандомирского воеводы Юрия Мнишека, доброго гения Московского царя.

Бояре, как всегда обоспавшись после обеда, сидели, позевывая, подремывая. Но московская жизнь менялась.

Письмо только еще пришло, а ловкие умные секретари царя Дмитрия ответ уже составили. Ответ был предложен на подпись боярам Мстиславскому и Воротынскому, которые с написанным согласились и зачитали письмо царю и Думе. Ясновельможный пан выставлял боярству свои несомненные заслуги перед государем, он, Мнишек, — есть начало и причина восхождения на московский стол природного царя Дмитрия. Бояре были согласны. За то, что ты служил и промышлял нашему государю с великим радением «и впредь служить и во всем добра хотеть хочешь: и мы тебя за это хвалим и благодарим».

— Я рад, — сказал Дмитрий, — доброму слову великого боярства, сказанному безупречному рыцарю, пану Мнишеку. Дружество, возникшее между польскою шляхтою и русским дворянством — угодно Богу и замечательно для обоих государств, Польского и Московского.

Дмитрий взвинтил себя, встал с трона, и вот уже его глаза, такие непроницаемые, гасящие свет, блистали.

Лицо утончилось, нежный, девичий румянец тронул серовато-белую кожу.

— О знатные господа мои! Соединяясь, русские и поляки предстанут пред миром силой невиданной в веках.

Не уничтожающей и попирающей, но дающей живительные токи для всходов вечного мира. Чтобы торжествовал мир, надо уничтожить зло войны. Война это Турция. Я хочу, чтобы к королю Сигизмунду поехал человек мудрый и терпеливый, наш Великий секретарь Афанасий Власьев. Воевать в одиночку ввергнуть себя в бездну лишений и неизвестности. Воевать в союзе — значит добыть победу. Победа над турецким султаном избавит Россию от ее вечного страха перед крымцами, я уж не говорю о приобретении свободных земель и моря.

Дмитрий постоял, окидывая орлим взором заслушавшихся бояр: пронял тугодумов. Но только он сел на свое место, ему сказали:

— Великий государь, ваше царское величество, а ты ведь опять взялся за свое.

— Что такое? — удивился Дмитрий. — Ты о чем это, Татищев?

— Да о твоих векселях, великий государь.

— Каких таких векселях?

— Да о тех, что ты дал купцам-персам и казаку.

— Не давал я никаких векселей.

— Врешь!

— Ей-Богу не вру! На покупки я деньги у Власьева нынче взял. Скажи, Афанасий! Брал я у тебя нынче деньги?

— Брал.

— Ну, вот! Ты, Татищев, напраслину на меня возводишь.

— Совсем ты изоврался, великий государь. Вот они твои векселя. Их уже представили к оплате. А платить нечем. Всю казну ты порастряс, великий государь.