Георгий Гулиа - Рембрандт

– Мельники.

– Как? Мельники?

– Да. На берегу Рейна. Несколько миль отсюда.

– Тогда ты должен знать, что делает мельник, засыпая зерно в желоб, откуда оно попадает во власть жерновов. Мельник уверен, что зерно будет перемолото. Не правда ли?

– Еще бы!

– Вот так надо быть уверенным и тебе! Зачем ты рисуешь?

Этот Ливенс был боек на язык и немножко смутил Рембрандта.

– Я рисую… – начал было Рембрандт и осекся.

– Зачем?

– Разве это обязательно – зачем?

– Конечно! Не ради же того, чтобы пачкать бумагу. Как тебя звать?

Рембрандт назвался.

– А фамилия?

– Ван Рейн.

– Ого! Знатная фамилия.

– Нет, – возразил Рембрандт, – просто небольшая реклама. Чтобы не путали отцовские мешки с другими.

– Так вот, Рембрандт, ты должен твердо занять твое место в жизни. А просто так – это ни к чему.

– Разве ты уже занял?

– Наверно, займу.

– Каким же образом? – Рембрандт чувствовал себя несколько растерянным перед этим Яном, который казался явным выскочкой.

– Я хожу к самому господину Сваненбюргу. Ты должен его знать. Он живет недалеко отсюда. У него жена итальянка. Он привез ее оттуда. А в Италии изучал великих мастеров.

– И давно ты ходишь к нему?

– Нет, всего месяц. Если ты серьезно задумал рисовать – надо пойти к нему. Покажи мне тетрадь.

Рембрандт неохотно передал Ливенсу заветную тетрадь. Тот быстро-быстро полистал ее. Потом как бы одумался и снова принялся листать. Но уже медленнее. А потом сказал:

– Я не думал, что так… – Он внимательно посмотрел на Рембрандта. – И давно рисуешь?

– Нет, может, год. А может, два.

– Так не годится. Ты должен знать точно. Разве это трудно? Здесь я вижу отличные наброски. – Он вернул тетрадь. – Я живу близко. Мы можем пообедать у меня. А потом сходим к мастеру.

– Зачем? – Что-то мужицкое вдруг вылезло наружу: неуклюжее, медлительное, неуверенное в себе.

– Вот видишь? – сказал Ливенс. – Ты даже не знаешь, зачем идут к мастеру.

Рембрандт стал угрюмым. Его покоробила эта хватка нового знакомца. Надо же подумать, прежде чем идти к такой знаменитости, который побывал в Италии и у которого, должно быть, свои ученики, а может, целая школа.

– Надо решать, ван Рейн. Время не ждет. Скажу тебе откровенно: ты мне нравишься. Я по твоим рисункам вижу – твердая рука. И ты уже должен знать, чего тебе надо. А если не знаешь – то постарайся понять себя. И найти в жизни место твое…

Рембрандт был удивлен: этот Ливенс произносит свои слова или повторяет чужие? Во всяком случае, наверное, есть что-то верное в его настоятельных обращениях к нему, Рембрандту.

– А это удобно? – сказал он.

– Что?

– Идти к тебе, а потом – к нему.

– Идем, – настоятельно пригласил Ливенс.

Рембрандт колебался. А потом пробасил чужим голосом:

– Хорошо.

Он встретил ее у башмачника. Забежала по срочному делу: у нее сломался каблук. Это была крестьянская девушка – кровь с молоком. Башмачник – такой расплывшийся от излишнего потребления селедки и пива – взял ее ножку в свои ручищи и не отпускал. Он говорил:

– Такая ножка – и такая туфелька! Что же делать?

У него лоснились глаза. А она хохотала, держа в руках тяжелую корзину с провизией.

– Молодой человек, – сказал башмачник, – на твоем месте я бы взял у девушки эту ношу.

– Она тяжелая, – сказала девушка.

Рембрандт протянул руку, и девушка обожгла его взглядом-молнией.

– Не отдает корзину, – проговорил он виновато.

– А вот и отдам! – сказала девушка.

Рембрандт подивился ее игривости. Сколько ей лет? Двадцать? Или меньше?

Башмачник принялся наконец за ремонт каблука. Рембрандт отвел глаза, чтобы не видеть маленькой, такой удивительной ножки. Кто она все-таки? Он упер взгляд в мостовую.

– Молодой человек! – вскричал башмачник. – На твоем месте я бы не туда глядел. Ты понял меня, господин студент?

Она хихикнула при слове «студент». Это его немного задело. Что тут смешного? Или она вообще хихикает невпопад? Дурочка, что ли?

– На меня смешинка напала, – сказала девушка. – Я смеюсь с самого утра. Как бы не расплакаться к вечеру.

– Не расплачешься, – успокоил ее башмачник. – Скорее кто-нибудь через тебя расплачется.

– Как это – «через тебя»? – улыбнулся Рембрандт.

– А так! Очень просто. Ты что, нашего языка не понимаешь? Или у тебя от латинского ум за разум зашел?

– Не зашел, – буркнул студент.

Башмачник обул девушку, а мелочь бросил в шкатулку.

– Господин студент, изволь проводить девушку. Слышишь?

– Не глухой, – сказал Рембрандт, позабыв, зачем, собственно, зашел в мастерскую.

Она расправила юбку, убрала локон под белоснежный чепчик и засеменила рядом с ним.

– Как вас зовут? – спросила она весело.

Он назвал свое имя, да так невнятно, что девушка переспросила.

– Ну, Рембрандт, – сказал он, глядя себе под ноги.

– А меня Маргарета.

– Красивое имя.

– Что вы сказали?

– Ничего.

– Нет, вы что-то сказали, – пристала она.

– Красивое имя, говорю. Вам далеко шагать?

– Мне? – Маргарета удивилась. – Я же не солдат, чтобы шагать. – И хихикнула.

– Вам не идет хихиканье, – сказал он резко.

Она надула губки. И они пошли молча. Он остерегался смотреть в ее сторону.

– Я живу в этом доме. Отдайте корзину.

Он молча повиновался.

– Спасибо!

Он почему-то засопел. Как бычок.

– Я часто гляжу на улицу. Вон из того окошка в первом этаже. – Она не торопилась домой.

– Которое занавешено? – выдавил он из себя.

– Когда я дома – занавеска раздвинута. Она из двух половинок. А вы бываете на этой улице?

– Буду бывать, – сказал он чужим голосом.

– До свидания, господин Рембрандт. Это ваша фамилия?

– Нет, имя.

Она была бесстрашная. Говорила с ним свободно и даже вызывающе.

Он резко повернулся и ушел. Чуть не побежал.

Рембрандт не удержался: рассказал об этой встрече Ливенс. Признался, что по сравнению с ней выглядел настоящим чурбаном.

– Это неважно, – заметил Ливенс.

– Как так?

– А так. Она наверняка служанка. Избалованная мужчинами.

– Как это – избалованная мужчинами? – хмуро спросил Рембрандт.

– А так. Разве ты не знаешь их?

– Кого это?

– Женщин.

– А зачем?

Ливенс расхохотался.

– Славный ты парень, Рембрандт. Может, сходишь со мной в один дом. У тебя найдется пять флоринов?

– Зачем?

– Затем! Всего пять.

– Пять? – Рембрандт проглотил язык.

– Да ты, брат, совсем наивный. Держись возле меня – не прогадаешь.

Они расстались. Он так ничего толком и не понял.

Дома его ожидала печальная новость: Геррит споткнулся на крутой лестнице, свалился, как мешок, и поломал руки и ноги. Чуть не рассыпался совсем. Это сообщил Адриан.

Мать и Лисбет тихо плакали. Отец с доктором был наверху.

– Как это случилось?

Лисбет пожала плечами. Мать не расслышала вопроса. Адриан сказал:

– Он останется калекой. Ноги поломаны… Они оказались хрупкими, как стекло.

– Горе, горе, – запричитала мать.

Совсем недавно Рембрандт пребывал в особенном мире – непонятном, но привлекательном, потрясшем его существо до основания. И вдруг – такое!.. Неужели господь бог за несколько приятных минут наказывает большим несчастьем? За что же?

Доктор спускался вниз, цепко держась за перила. Он остановился посреди комнаты, оглядел присутствующих.

Адриан сказал:

– Может, обойдется?

Доктор молчал.

– Неужели на всю жизнь?

– Все мы ходим под богом, – уклончиво ответил доктор. – Не будем терять надежды. Я вечером буду у вас. Господин ван Рейн знает, что делать. Все подробно расписано. Там! – Доктор указал пальцем наверх и удалился.

– Это горе, – повторяла мать.

Адриан побежал по лестнице, махнув рукою Рембрандту, чтобы следовал за ним…

Человек понемногу ко всему привыкает. Такое уж существо. Вроде собаки, что ли. В доме о несчастье Геррита уже говорили спокойнее, рассудительнее. В самом деле, не попрешь же против воли божьей? Хорошо, что хоть душа удержалась в теле. Могло быть и хуже. В самом деле, что есть жизнь человеческая? В прошлом году вошел в Рейн близкий сосед. И утонул. Говорят, что был пьян. Допустим. А рыбаки, которые только-только оставили гавань? Налетел на них смерч и – девять душ как не бывало на свете! А молнии? Они же бьют прямо с неба, как испанские арбалеты, – беспорядочно, не разбирая, где правый, где виноватый. Взять Геррита. Шел здоровый, полный сил. И не думал спотыкаться. Мгновение и – калека! Кто мог ждать этого?

За обедом уже шел деловой разговор. Отец круто бросил всего одну фразу:

– Геррит теперь не работник.

У матери хлынули слезы. Лисбет опустила голову. Адриан сказал:

– Отец, не горюй сверх меры. На что же я здесь?

А Рембрандт молчал. Наверное, ему следовало заверить родителей, что можно в мельничном деле положиться и на него, как на Адриана. Но он не мог выговорить того, что не было в помыслах. Поэтому-то и молчал. Как селедка, выброшенная на дюны.