Марсель Паньоль - Зачумленные

— В моем воды на четыре метра, — сказал Гарен, — что даст добрую тысячу кувшинов.

— У меня, — похвастался бакалейщик Биньон, — только два метра, но зато уровень поддерживается весь год… Если я беру оттуда много воды для поливки, уровень немного снижается, но за ночь поднимается вновь…

— Итак, — сказал господин Панкрас, — никаких опасений из-за воды… Теперь еда.

Бакалейщик Биньон вышел вперед.

— С тем, что мы привезли из последних поездок, мои подвалы полны. У меня есть с десяток бочонков анчоусов, которые я привез из Тулона задолго до катастрофы, и десять ящиков соленой трески. У меня целый погреб картошки, пять бочонков оливкового масла, большие банки специй, пять или шесть мешков гороха (он немного поеден долгоносиками, нужно его только перебрать) и две сотни фунтов чечевицы. И потом, — сказал он, смеясь, — у меня есть мои деревянные тыквы!

И в самом деле, как-то он купил у одного испанского капитана небольшой груз тыкв, которые были тыквами лишь по названию. То были деревянные сферы, похожие на большие пушечные ядра, и почти такие же твердые. Но когда их распиливали надвое, внутри обнаруживалась белая мякоть, вкусная и питательная. Тем не менее, клиенты Патриса, напуганные видом и гулкостью этого странного овоща, отказались от большей части груза. Он утешался, говоря:

— Кожура непроницаемая, они четыре года остаются свежими!

А его сын, у которого был веселый характер, советовал открыть фабрику бильбоке.

— У вас их еще много осталось? — спросил господин Панкрас.

— Два погреба, набитых доверху! — ответил сын.

— Возможно они спасут нам жизнь, — сказал доктор. — А ты, пекарь, сколько у тебя муки?

Прекрасный пекарь крепко задумался, поскольку был тугодумом и, наконец, произнес:

— У меня двенадцать тюков муки, что даст не менее двенадцати кинталов по сто фунтов (Кинтал — мера веса, равная 100 фунтам, или 46 кг).

— Сколько это будет фунтов хлеба?

— Примерно вдвое больше, — ответил пекарь. — Но вот чего мне не хватает, так это дров! У меня их всего на неделю…

— При необходимости, — сказал господин Панкрас, — мы сожжем свой паркет. Но мы еще далеки от этого!

— И потом, — напомнил Гарен-Молодой, — зима не была суровой, и во всех погребах еще остается провизия…

Заговорило подвальное окно; нотариус произнес:

— У меня ее два полных воза!

— Как вы себя чувствуете? — прокричал ему Панкрас.

— Жарковато, — воскликнул нотариус. — Но думаю, это из-за двух бутылок вина, которые я только что выпил и которые придали мне бодрости!

— Это точно вино, — крикнул Панкрас. — Теперь попробуйте поспать!

— Не могу! — воскликнул нотариус. — То, что вы говорите, мне слишком интересно! Продолжайте! Продолжайте! Спросите мясника, что есть у него!

Большой Ромуальд вышел вперед, несколько смущенный, и быстро сказал:

— У меня есть половина быка, теленок и три овцы. Если нас тут сотня человек, нам этого хватит на две недели. Может, на три, если мясо сохранится…

— У меня в погребе есть лед, — произнес доктор, — я предоставлю погреб в твое распоряжение.

— А если это продлится больше трех недель? — спросил нотариус.

— Право же, — сказал доктор, — у нас в конюшнях мой мул, ваш и две лошади мясника.

— Вы хотите съесть моих лошадей? — с ужасом спросил мясник.

— Мы хотим жить, — ответил доктор, — и ты тоже хочешь жить. Если мы их съедим, то купим тебе потом самых лучших.

Наконец, в порыве щедрости, каждая кумушка призналась в своих запасах: в то время было принято заполнять шкафы и кладовые настолько, насколько возможно, потому что снабжение ― даже в большом городе ― не всегда было обеспечено так, как сегодня.

Бабушки произвели фурор рассказами о таком огромном количестве банок варенья, что Гарен-Молодой заподозрил их в преувеличении (в чем он ошибался), а матери семейств сообщили о тридцати туазах (туаз ― старинная французская мера длины: шесть футов, около двух метров) колбас, нескольких дюжинах окороков, мешках сушеных каштанов, кукурузной муки, гороха, чечевицы, фасоли, и все это в таких больших количествах, что господин Панкрас радостно потер руки и объявил:

— Друзья мои, я думаю, что немного экономя, мы сможем продержаться по меньшей мере четыре месяца. К этому времени овощи, которые мы посадим в наших садах, созреют, что при необходимости даст нам еще пару месяцев, а это значит, что мы спасены!

Затем вперед вышел капитан и сказал, с обиженным видом:

— А я? Разве у меня ничего не спросят?

— У одинокого мужчины, — предположил Панкрас, — нет больших запасов…

— Потому что вы забыли главное, — ухмыльнулся капитан. — Я могу предоставить в распоряжение общины четыре бочки с вином, то есть около тысячи бутылок, два бочонка рома, бочонок водки, и более ста бутылок различных напитков вроде мараскина, коньяка, агвардиенте, шнапса и виноградной водки, которые являются лучшими лекарствами в мире!

В его адрес раздались, ― вполголоса ― возгласы одобрения.

— А теперь, — сказал Панкрас, — предлагаю вам с аппетитом отужинать. Но затем вы ко мне вернетесь, я осмотрю вас одного за другим, чтобы быть уверенным, что мы не пустим волка в овчарню… До скорого свидания.

В отдалении по-прежнему звонили колокола, но все уже воспряли духом из-за плана доктора.

Когда все разошлись по домам, вновь раздался голос мэтра Пассакайя, звавший капитана, и работорговец подбежал к подвальному окну.

— Что случилось? Вам хуже?

— Нет, — громко сказал нотариус. — Я чувствую, что иду на поправку. Но думаю, что это произойдет быстрее, если вы принесете мне одну из тех бутылок, о которых только что говорили!

— Разумная идея, — сказал капитан.

И бегом отправился в свой подвал.

После ужина господин Панкрас первыми осмотрел детей, и, поскольку в течение двух недель они не покидали площадь, осмотр прошел быстро. Затем пришел черед мужчин: почти все они спускались в город, и обследование было тщательным. Он заставлял их улечься голыми на столе и при свете четырех факелов сначала осматривал их кожу, затем принюхивался к дыханию, обследовал язык и горло, считал пульс, ощупывал животы, подмышки, пах. Каждый раз, когда доктор говорил «этот здоров», старая Алиетт подходила и обтирала мужчину уксусом «четырех разбойников», а затем тот, хохоча, спрыгивал со стола.

К полуночи пришла очередь женщин, затем девушек. Четыре кумушки держали факелы. Они отметили, что господин Панкрас очень тщательно отнесся к этому обследованию: иногда он более минуты прикасался к белой коже краснеющей девушки, затем приблизившись, почти касаясь кончиком носа, искал малейшие следы заболевания или самый крохотный бубон: потому что чума коварное заболевание, которое часто приходит потихоньку. Наконец около трех часов утра все было закончено, и доктор сказал, что совершенно уверен, что чума еще не пришла в их убежище, и это вызвало радостный шум.

Гарен все же заметил, что не вернулись господин Комбарну со своей семьей и клирик.

— Я очень сердит на этого молодого человека, — сказал Панкрас, — а его отсутствие не слишком хороший знак. Что же касается суконщика, мы подумаем об этом завтра.

И все отправились спать.

Когда господин Панкрас раздевался, ему послышалось нечто вроде стона, раздавшегося из подвала… Он упрекнул себя, что не поинтересовался Пассакайем, который возможно умирает на куче дров… Он с тревогой прислушался. Это действительно был голос нотариуса, но он не стонал. Он пел:

Пастушки ветреной корсаж меня вле-е-ечет,

Путь к счастию найти я в нем желаю,

Открой секрет мне сердца твоего,

Его я тайну разгадать мечта-а-аю…

В десять часов утра старая Алиетт пришла будить Панкраса, что было нелегким делом.

— Господин, — сказала она, — суконщик уезжает!

Панкрас спрыгнул с постели, в ночной рубашке подбежал к окну и широко распахнул его.

Комбарну был занят регулированием длины вожжей своей лошади, запряженной в хорошенькую двуколку. На сиденье уже заняла место его жена, позади нее, в кузове, пять дочерей устроились на красивых голубых подушках.

— Господин Комбарну, — сказал Панкрас, — так значит утро вечера не мудренее?

— Напротив, — ответил суконщик. — Вечер укрепил меня в решимости не обращать внимания на чуму и смиренно подчиниться Божьей воле, ничего не меняя в своих привычках.

— В этом случае, раз вы отправляетесь к своему брату в Сен-Барнабе, я думаю, что вы сделаете лучше, если там и останетесь.

— Это еще почему? — грубо спросил суконщик.

— Потому что ради своей безопасности мы будем вынуждены принять против вас и вашей семьи меры, которые вам не понравятся.

— Хотел бы я это увидеть, — кичливо ухмыльнулся суконщик.