Макс Галло - Нерон. Царство антихриста

Когда император Клавдий решил отправить Сенеку в ссылку по требованию Мессалины, которая его терпеть не могла, считая философа сторонником Агриппины, мне было приказано ехать за ним.

Луцию Домицию, впоследствии названному Нероном, было тогда чуть больше четырех лет. Казалось, однако, что он уже достаточно опытен, чтобы опасаться любого, кто к нему приближался, постараться обезоружить его улыбкой, а затем нанести безжалостный удар. Я видел однажды, как он своими маленькими кулачками остервенело бил раба, случайно его толкнувшего. Он уже не был тем пугливым и скрытным ребенком, каким я его знал, он стал маленьким злобным хищником. В его жилах текла кровь Цезаря.

Итак, я покинул Рим и присоединился к Сенеке, отбывавшему ссылку на Корсике.

На этом суровом и диком острове я пробыл недолго. Поскольку я не был ссыльным, через несколько недель Сенека предложил мне вернуться в Рим.

Его поведение и речи смутили и разочаровали меня. Мы бродили с ним по тропинке среди колючек, на самом верху отвесных, изрезанных морем скал. Сенека схватил меня за плечо и лихорадочно сжал его. Он просил похлопотать за него в Риме перед императором, чтобы отменить приговор о ссылке.

Он замолчал, продолжая сжимать мое плечо. Другой рукой он указывал на склон, плотно заросший кустарником, на сложенные из камня хижины, где жили пастухи, существа более дикие, чем самый жалкий раб в Риме, более грубые и жестокие, чем выходцы из варварских племен.

— Кому в этих местах нужны красноречие, мудрость, ораторское искусство? С кем я могу здесь говорить? С этими животными? — и зашагал по тропинке, увлекая меня за собой.

Я должен был объяснить императору, что Сенека готов отдать на службу империи свое влияние и авторитет, репутацию философа и адвоката, искусство оратора.

— Повстречайся с Клавдием или с кем-нибудь из его приближенных, — говорил он, — с его секретарем Нарциссом или суперинтендантом Палласом. Поговори с Мессалиной.

Я опустил голову, чтобы скрыть разочарование. И это его все считают философом, стоиком, мудрецом? Да он всего лишь слабый человек, мечтающий о славе, богатстве и власти, которую он так яростно обличал.

Меня все это удивляло особенно потому, что от приезжающих из Рима путешественников и посыльных мы знали, что Клавдий так же жесток и развращен, как и Калигула. Мессалина, все его окружение, евнухи использовали его, добиваясь желаемого лестью и запугиванием.

Нарцисс и Паллас сделались сказочно богаты. Паллас, бывший квестор и ростовщик, без зазрения совести грабил казну, тиранил рабов, отрубал руки, выкалывал глаза и отрезал язык тем, кого подозревал в предательстве и воровстве.

Сам Клавдий жил в страхе, опасаясь яда или кинжала, и передвигался только с толпой охранников, которые обыскивали всякого, кто приближался к императору. Временами он, казалось, терял разум и забывал о достоинстве верховного правителя, набивал брюхо на пирах, длящихся сутками, так жадно поглощая еду и выпивку, что терял сознание, и лекарям приходилось щекотать ему горло птичьим пером, чтобы вызвать рвоту и вернуть императора в чувство. Придя в себя, он снова пугался, утверждал, что его хотели отравить. И тогда было достаточно, чтобы кто-то из приспешников шепнул ему на ухо чье-нибудь имя, бросил лишь тень подозрения, чтобы упомянутый бедняга был тут же казнен.

Все это я напомнил Сенеке. Рассказал, как император любил причинять страдания, наблюдать агонию, наклонившись над умирающим гладиатором и упиваясь его муками. Иногда в полдень, когда зрители уходили завтракать и арена пустела, он приказывал бросать людей в клетки с хищниками. Или заставлял драться между собой — до смерти — рабов и прислужников, на его взгляд, недостаточно рьяно исполнявших свои обязанности: слишком неторопливо убиравших с арены труп гладиатора или останки хищника. Или неумело управлявших откидными люками и решетками арены.

Таков был человек, которого мудрый Сенека хотел просить о пощаде.

Учитель, казалось, не понимал причин моего смущения и оставался глух к тому, что я говорил об императорском нраве, его трусости и жестокости.

— Обязательно поговори с Мессалиной, — повторил он. — Клавдий полностью от нее зависит. Она мать его двоих младших детей, а он их любит как никого другого. Небось уже думает о временах, когда Октавию надо будет выдавать замуж, а Британику — примерять мужскую тогу. Передай Мессалине, что я могу быть ей полезен.

Как я мог скрыть свое удивление и разочарование? Не говоря уж об отвращении, которое вызывала во мне Мессалина?

Весь Рим, включая до самого убогого нищего, самого жалкого раба, знал, что супруга императора вела себя как сука, обезумевшая от сластолюбия. Своих случайных любовников она искала повсюду: это мог быть всадник, или вольноотпущенный, или даже раб. Мессалина не скрывала своих похождений, так она была уверена в своей власти над мужем. Ей достаточно было его обнять, чтобы добиться своего.

Она знала все его склонности, слабости, страхи. Нарцисс, секретарь императора, был ее доверенным. Если эти двое хотели кого-нибудь погубить — взять хоть несчастного Аппия, мужа ее собственной матери, — они начинали всем рассказывать, что видели один и тот же вещий сон, смысл которого растолковывался прорицателями. Этого самого Аппия они видели подходящим к императору с кинжалом, спрятанным в складках тоги. Злодей бросался на Клавдия и убивал его.

Все это было рассказано императору незадолго до появления во дворце самого Аппия, специально приглашенного Нарциссом. Увидев Аппия, Клавдий обезумел от страха и отдал телохранителям приказ немедленно его убить.

Тело вытащили из дворца, а рабам приказали смыть следы крови с мраморных плит.

Таковы были власть и коварство Мессалины. Ей вздумалось, например, сделать своим любовником некоего циркача по имени Мнестер. Тщедушный, но гибкий и сладострастный, как кошка, этот человек не поддавался ее притязаниям. Чтобы завоевать его, она велела отлить из бронзы его статую. Однако циркач продолжал сопротивляться, опасаясь преследований со стороны ее мужа и в то же время содрогаясь от мысли о возможной мести ненасытной Мессалины.

В один прекрасный день его вызвали во дворец, и император в присутствии супруги пригрозил циркачу смертной казнью, если тот не исполнит ее желания. Присутствовавшие веселились от души, а Мессалина потянула за собой слабо отбивавшегося Мнестера.

И у этой женщины мне предстояло просить помилования для философа?

Я подумал о том, что в этом деле мне может быть полезна Агриппина. Будучи соперницей жены императора, приходившегося ей дядей, она, как хищная птица, кружила над ним, поджидая, когда можно будет обратиться с просьбой о покровительстве для ее сына Луция Домиция. О ребенке говорили, что он быстро подрастает, уже умеет скакать верхом, превосходя в этом искусстве многих, и декламировать как настоящий актер.

— Повидай также Агриппину и ее ребенка, — добавил Сенека. — Если мы хотим, чтобы наши идеи не пропали втуне, надо использовать все и всех.

Я обреченно опустил голову. Эти слова, как широкий плащ, скрывали стремления и амбиции Сенеки, досаду от того, что он отстранен от власти и богатства. И все же я осмелился поделиться с ним своими сомнениями.

Учитель положил руки мне на плечи, заглянул в глаза и попросил не отводить взгляда.

— Мудреца не должно судить так, как это делаешь ты, Серений, — сказал он. — Чтобы достигнуть высших целей, он может позволить себе кое-что, не вполне подобающее. Он не отказывается от благонравия, а лишь приспосабливает его к обстоятельствам. Методы, которые используют другие в погоне за славой и удовольствиями, он может употребить в благородных целях. Нам необходимо добиться влияния на императора, чтобы удержать его от безумия. Какой смысл лелеять свою мудрость здесь, на Корсике, среди коз, колючек и скал, если можно стать советником правителя самой большой империи в мире? Возвращайся в Рим, Серений, тебе это не запрещено. И постарайся действовать наилучшим образом.

Я покинул остров, мучимый сомнениями, но твердо решив помочь Сенеке в достижении его целей.

В первые дни после возвращения с Корсики я чувствовал себя в Риме как пьяный. Я отвык от толпы, от зловония, перемешанного с запахом духов ярко размалеванных женщин и юношей с крашеными кудрями и намазанным ртом, выставлявших напоказ свои ляжки, смуглый торс и мускулатуру. Об меня терлись. Меня толкали. Возможно, чтобы спровоцировать скандал, или обокрасть, или вовлечь в свои грязные игры.

У трактиров и публичных домов толпились проститутки. Они зазывали меня, я отворачивался, прячась в пестрой толпе горожан. Гладиаторы в сопровождении подружек прокладывали себе путь кулаками. По одежде и цвету кожи я узнавал в них фракийцев, галлов, греков, египтян. Империя выплеснула своих подданных на улицы, в амфитеатры, бани, лавки и кабачки. Проплывали сенаторы, возлежащие в своих носилках, рабы расталкивали толпу ударами палок. Астрологи и прорицатели торговали амулетами и предсказывали судьбу. Внезапно послышались крики и ругательства: конные германцы из императорской гвардии, врезавшись в толпу на полном ходу, давя прохожих, опрокидывали прилавки торговцев вином и хлебцами.