Виктор Шкловский - Минин и Пожарский

Железная решетка, внизу кончающаяся остриями, закрывающая выход на мост из Фроловских ворот, в то утро не поднялась.

За решеткой под седлами, покрытыми пестрыми шкурами, стояли кони иноземных полков.

По бокам ворот в двух бастионах, уходящих своими основаниями в лед рва, стояли латники.

На стенах, под кровлями, и со стороны водяного рва с двойной стеной, отделяющего Кремль от Красной площади, и со стороны прудов на Неглинной, и со стороны Москвы-реки – везде стояли иноземные воины.

Со стен хорошо смотреть на Москву-реку.

На льду туши баранов, быков крепко приморожены. Как будто идет из Замоскворечья к Кремлю большое бескожее и безголовое стадо. Это мясной торг, приготовлено к заговенью.

Из Замоскворечья по Пятницкой въезжали розвальни, взбирались рысью в гору и исчезали в воротах Китай-города, чтобы снова вынырнуть на площади.

На площади возов много.

Но не вышли сегодня подивиться богатству и затейливости московских изделий, умельству русских мастеров скучающие большерукие жолнеры.

Торг начался вяло. Все оглядывались люди на тяжелую неподнятую решетку.

Заскрипели противовесы. Подняли решетку, выехал небольшой отряд. Проехал к базарным старостам.

Передано было, что бояре приказали дать людей в помогу – поднять пушки на Китайгородскую стену.

Для того приказано брать лошадей у извозчиков.

Извозчиков в Москве множество, сани у них – розвальни, возница сидит на самом коне верхом, ноги между конем и оглоблями.

Стояли извозчики тучами у ворот. Здесь собиралось по двести саней.

Тут и начался с утра крик: извозчики к пушкам не шли и лошадей выпрягать не давали.

Рынок на Пожаре продолжал торговать.

Ранним утром из Серебренников, что между Трубою и Крапивниками, пошли берегом Неглинной пятеро черных людей на рынок для небольшой купли.

Шли крепостные Зарайского воеводы, оброчные.

Шел Тимоша, Петруша и Павлик – бронники, Матюша-алмазник и Аноша-седельник.

Жили они в слободе, где все люди были на оброке, серебром господам платили, потому и звалось место «Серебренники».

Шли, добрались до Китайгородской стены, вошли через Львиные ворота – левее был дом с львиной ямой. Дом старый, Борисом Годуновым построенный, но лев уже сдох. Пришли на рынок. На рынке разговоров много.

Боярин приехал и стал в своем доме, у храма Введения божьей матери, насупротив Варсонофьевского кладбища.

К боярину идти с пустыми руками не гоже, надо ему принести хоть калач, хоть рыбу, хоть грибов сушеных.

День свежий, ветер на площади гонит сено и рыжий, жирный от пыли, горький базарный снег.

У Китайгородской стены, прямо от ворот, торговали постным товаром – кислой капустой, рубленой и кочанной, и солеными огурцами. Дальше шел пустой, молчаливый самопальный ряд.

Иконные лавки, сапожные торги.

В ряду щепетильном и игольном торговля шла.

У самого рва сани стоят с поднятыми оглоблями. На оглоблях связки сухих грибов.

Дальше ряды чесночный и луковый и ряд калашный. Калачи покрыты холстом, чтобы не зачерствели от мороза.

Калач сразу не купили, пошли дальше любопытства ради.

У реки лежала горами, как дрова, мороженая рыба. Ближе к Зарядью самый бедный торговый ряд – зольный.

Стоят здесь бабы с лукошками, в лукошках зола для стирки.

Правее – пирожники торгуют на мосту к Кремлю.

Опять пошли мужики к калашникам, торговали один калач впятером.

Народу много, все толкутся, разговаривают друг с другом, а друг друга не слушают.

Один говорит:

– Больно шумят паны – житья не дают, и не столько сожрут, сколько перепортят.

А в сторону шепчут:

– Ляпунов идет из Рязани.

Другой говорит:

– Заруцкий идет, только с ним Маринка и немцы.

– Больно казаки в Суздали шумят.

Баба ходит, рассказывает:

– В Пскове Дмитрий объявился, самый настоящий, рыжий, присягали ему Псков и Опочка. Знаю наверно. Вот и снетка с того в рыбном ряду не продают.

– Дура! Снеток белозерский, его шведские люди не пускают.

– Ан нет! Снеток из-под Гдова.

Шумит народ.

– В Астрахани объявился царевич Август Иванович, от Грозного. Там же царевич Лаврентий, от царевича Ивана, Грозного внук. А в степи у ногайцев скрываются царевич Федор, царевич Климентий, царевич Савелий, царевич Семен, царевич Василий, царевич Ерошка, царевич Гаврилка да царевич Мартынка – все Федоровичи…

Шумит рынок, о Заруцком кричат, о Прасовецком, о боярине Шеине, что Смоленск держит против панов, и никто не вспоминает Зарайского воеводу Пожарского.

Опять приценились к калачу. Дорог.

Услышали шум от Ильинских ворот. Пошли кучей смотреть.

На широкой стене ругались извозчики; поляки покалывали их дротиками, но крови еще не было.

Приказано извозчикам втаскивать пушки, снятые со стен Белого города и со стен Скородома, на Китайгородскую стену.

А извозчики вместо того пушки скатывают со стены.

Оброчные, мужики Пожарского стояли внизу, у Ильинских ворот, шумели вместе со всеми и вместе со всеми ругали бояр и поляков.

Брань то вспыхивала, то затихала; в промежутках слышен был великопостный звон дальних церквей.

Вдруг заскрипели решетки Фроловских ворот, и на мост, на котором уже расторговались пирожники, прямо на лукошки, вылетели чужие конники в полном параде.

На шлемах крылья, вырезанные из тонкой стали, за спиной к панцирю на винтах прикреплены стальные крылья.

На длинных дротиках у одних цветные шелковые стяги, у других какие-то странные шапки – мочальные или кудельные.

Растоптали конники лукошки, пошли изворачиваться между возами, расшибать копьями лубяные шалаши вместе с торговцами, опрокидывать скамьи, бочки с дегтем, рубить людей короткими палашами.

Рубили, кололи всех. Растекался по Китай-городу смертный крик.

Еще у ворот торговали, божились, смеялись, а на площади люди были порублены, потоптаны. Раскатились воины по улицам, сметая все перед собой.

Снег запестрел от кафтанов упавших людей и потерянных цветных колпаков.

Часть воинов замешкалась на рынке, начала грабить лавки.

Перебито было в Китай-городе семь тысяч москвичей, и было бы перебито больше, если бы не задержались воины.

Когда погнали их начальники дальше, то не прошли они до Китайгородских ворот, ведущих в Белый город.

В Белом городе бежали люди с досками, лавками, тяжелыми мытыми обеденными столами, не от врагов, а на них.

Тут были в толпе и мужики Пожарского, и другой мужичонка, без пояса, лохматый, который то вопил: «Бей!», то спрашивал: «А где дом воеводы Пожарского?» Кричал он рядом с бронниками, но они его не слыхали.

Из скамей и столов построили москвичи завалы – подвижные стены.

Кидалась конница на народ с копьями, нарывалась на деревянные завалы. Из-за завала били дровами, камнями.

Отступят всадники, чтобы выманить москвичей из ограды, – оживают московские баррикады. Мытые столы и скамьи преследовали поляков и жевали их деревянными своими зубами.

Повернется конница, а перед нею опять деревянная стена. С заборов, с крыш, держась за деревянные дымницы, при громе набатов, мечут московиты во врагов камнями, дровами.

Тогда из ворот Кремля вышла пехота.

Пехоту вели Яков Маржерет и поручик Шмидт.

Шли двумя взводами, под оркестр. Люди под музыку, похожую на менуэт, шли, вытягивая носки, стараясь попасть в ногу. Стали, уперли мушкеты о посошки, выпалили вдоль улицы.

Охнула баррикада. Повалились люди.

– Кто тут князя Пожарского спрашивал? – закричал Аноха.

– Я, Романка, – сказал мужик.

– К князю идем! – закричал бронник. – Он на Сретенке, будет князь у нас воеводой.

Во дворе Пожарского на Сретенке, около кладбища, сушили белье и проветривали платье, потому что дело было к празднику.

Сушили сорочки полотняные и шелковые, мужские порты. Проветривали суконные кафтаны, телогреи, зипуны, армяки и совсем ветхие парадные дедовские одежды. Названий много, а платья настоящего мало. Все ношено, помято, и мех дорогой повытерся. Но когда все повесили на дворе, то пройти было уже негде.

На этот двор с крыльца смотрел Дмитрий Михайлович.

Вышел он на крыльцо, услышав набат.

И сразу прибежали люди, и порвали веревки, и потоптали платье, как ни кричал на них Семен Хвалов.

Кричали люди, что немцы и поляки Москву жгут.

Семен притих, начал собирать платье и велел запрягать коней.

Жена тихо уговаривала князя не губить голову, не сражаться одному против войска.

– Посадские люди без оружия, их за воинов счесть нельзя.

Дым в Москве уже подымался на цыпочках и через дома заглядывал на двор Пожарского, на двор, мощенный пестрой одеждой, наполненный бедно одетым кричащим народом.

Дмитрий Михайлович победы не ждал.

Велел он знакомому мужику, Роману беглому, который тут же вертелся и просил саблю, бежать к Пушечному двору, звать пушечных мастеров с пушками.