Колокол и держава - Виктор Григорьевич Смирнов

class="p1">— И еще скажу. Что князя себе из Киева зовете, это ладно, пес с вами. Михайло Олелькович и впрямь нашей веры и к нашему государю душой прилежен. Но ежли вы с королем Казимиром снюхаетесь, пощады никому не будет! И ты первый ответишь, потому как ты теперь есть московский боярин и слуга государев! А государь наш за верную службу жалует, а за измену наказует. И еще помни: у нас везде глаза и уши. Про тебя мне тоже все ведомо. Как думаешь, сильно обрадуется тестюшка твой боярин Короб, когда прознает, что его разлюбезный зятек тайно на мадьярке подженился?

От этих слов Дмитрия кинуло в жар. Откуда прознал?!

Увидев вспыхнувшие тревогой глаза Борецкого, наместник успокоил:

— Ладно, не боись! Мы много знаем, да мало болтаем.

— А насчет матери твоей я вот что скажу, — продолжал наместник. — Оно, конечно, нет родней дружка, чем родная матушка. И Марфа — женщина умная, спору нет, да только все одно баба. А баба да бес — один у них вес. Пора тебе, посадник, своим умом жить, а не прятаться за материн подол.

Твердея лицом, Дмитрий поднялся. В эту минуту он мечтал только об одном. Ахнуть бы по этой масленой роже заученным бойцовским ударом, чтоб жмякнулся об стену да больше не поднялся.

Молча поклонился и пошел к выходу.

— Шубку-то, шубку забыл, — елейно хихикнул Захарьин.

У коновязи скучал Прокша:

— Что стряслось, хозяин, на тебе лица нет!

— Это тебе подарок от московского князя, — буркнул Дмитрий, бросив слуге шубу и садясь в седло.

— Простовата шубейка, — ухмыльнулся Прокша. — Видать, скупенек московский государь.

Назад ехали шагом. В голове Дмитрия тяжелыми жерновами ворочались думы.

— Вот ты скажи мне, Прокша. Бывает так, чтобы самый родной тебе человек был не прав, а враг твой заклятый прав?

— Загадками говоришь, хозяин, — почесал пеньковый затылок слуга. — А только я так думаю% раз человек тебе родной, значит, прав он либо нет, а все одно надо за него стоять до последнего. Ты вот, не в обиду будь сказано, всегда ли прав? А я за тебя и смерть приму, коли придется.

Дмитрий хлестнул коня плетью, взлетел на круто вздымавшийся берег Волхова и натянул поводья, жадно хватая ноздрями влажный воздух. Пахло озером, гниющими водорослями, болотной тиной, дурнопьяном луговых трав, смолой рыбацких лодок, вяленой рыбой.

Стояли последние дни бабьего лета. Обычно мутный Волхов светился яркой синевой. Сзади нависала громада Ильменя. В голубом мареве сливались вода и небо, серебром взблескивали чайки, недвижно зависли кипенные облака. На другом берегу реки старые ветлы роняли в воду узкие желтые листья. На месте старого языческого капища торчала сквозь сосны маковка церкви Рождества Богородицы. Дальше начинались владения Юрьева монастыря. Неспешно вращали крыльями мельницы, курились дымы над селом Витославлицы. А окрест, насколько хватало глаз, простиралась луговая равнина, по которой кто-то щедрой рукой разбросал статуэтки храмов и пригородных монастырей.

Защемило в груди от дивной красы.

— Вот она — родина! — сказал себе Дмитрий. — И никакой Москве я ее не отдам! Голову сложу, а не отдам!

От Новгорода до Киева путь неближний. Мерно скрипели весла гребцов, убаюкивающе плюкала вода за кормой. Кирилл Макарьев лежал на носу лодьи, наблюдая за аистом, плывущим в осеннем небе. Панфил Селифантов кряхтел и тужился, свесив с борта обширное гузно. Он уже третий день страдал животом.

Сзади у аиста вдруг вырвалось и растаяло белесое облачко.

— Слышь, Панфил, аист-то навроде тебя — тоже на ходу гадит, — лениво отметил Макарьев.

За рекой Тверцой большая часть торговых караванов свернула на Волгу, чтобы дальше идти на Каспий. Торговля с Византией давно захирела, а вместе с ней опустел и древний путь «из варяг в греки». Да и Киев — мать городов русских — нынче уже не Русь, а Литва.

Перед отъездом послы получили от совета господ пергаментный свиток с текстом «ряда» между Великим Новгородом и Михайлой Олельковичем. Как повелось еще с древних времен, «ряд» был вельми утеснительным для наемного князя. Ему запрещалось судить новгородцев своим судом без посадника, иметь владения на Новгородской земле, ходить в походы без соизволения веча. Со скаредной дотошностью перечислялось, сколько и какого корму новгородцы должны поставить князю и его дружине, в каких местах он может охотиться, а где нет, и прочая и прочая.

На словах послам было сказано, мол, ежели князь Михайло по каким-то статьям сильно упрется, обещать рассмотреть возражения после приезда. А чтобы он стал сговорчивее, послам были выданы богатые дары для самого князя Михайлы и его старшего брата, киевского наместника Семена Олельковича. Уповали на то, что люди в Киеве завсегда были алчные — как увидят меха и серебро, отца-мать забудут.

Дал свои наставления и владыка Иона, строго-настрого запретив послам встречаться с Киевским митрополитом, а буде позовет, уклониться под любым предлогом. Объяснил, что митрополит Григорий есть униат, папежник, отступник веры православной, выкормыш злополучного Исидора, который подписал Флорентийскую унию, подчинявшую православную церковь папе римскому, но был свергнут с митрополичьей кафедры повелением великого князя московского и бежал за границу. Если на Москве прознают, что новгородские послы вели переговоры с униатами (а что прознают — это уж будьте благонадежны, московских доброхотов в Киеве хоть пруд пруди), поднимется шум великий, мол, снюхались новгородцы с папежниками, а значит, и сами еретицы суть.

Киев встретил послов торжественным перезвоном колоколов, да только не в их честь. Православный мир отмечал двунадесятый праздник Рождества Богородицы. Известив власти о своем прибытии, послы направились в Киево-Печерскую лавру. Игумен монастыря встретил новгородцев настороженно, но, прочитав письмо от владыки Ионы, смягчился, а после обильной праздничной трапезы и вовсе разоткровенничался.

Тяжко стало жить православным в Литовском государстве. Король Казимир раньше русских не давал в обиду, но теперь во всем слушается папских нунциев. Как из худого мешка посыпались отовсюду ксендзы и иезуиты. Мы для них схизматики, и вера наша холопская. Русских епископов к государственным делам близко не допускают, зато латинские сидят в Раде и считаются советниками короны. На должности принимают только католиков или униатов. Знать русская всколебалась, многие готовы отказаться от отцовской веры ради королевских милостей. Епископов и настоятелей назначают власти, монастыри сдают в аренду ровно поместья. Храмы у православных отбирают, новые строить не дают, старые поновлять запрещают. На