Желтый смех - Пьер Мак Орлан

— Он, наверное, ушибся, — простонала мать.

Да, дядюшка ушибся. Растянувшись на спине, он, казалось, занимал своим огромным телом всю комнату. Его сведенное судорогой застывшее лицо сохраняло еще выражение столь искреннего ликования, что мы все трое не могли сдержать улыбки.

— Дядюшка! дядюшка!

Наши голоса остались без ответа.

— Что с ним, Боже мой! Боже мой! что с ним? — захныкали мы.

Отец шумно высморкался и объявил:

— Надо пойти за доктором.

Меня послали к доктору Фронсу, жившему, по счастью, рядом.

Доктор явился в пижаме, внимательно осмотрел дядюшку, распростертого теперь на приготовленной для него постели.

Затем, вытягивая нижнюю губу, он посмотрел на моих родителей.

— Готово, — сказал он просто.

— Что? — спросил отец.

— Умер.

— Он умер! Но, черт возьми… всего две… две… две.

— Две минуты, папа.

— Две минуты тому назад, он смеялся, как… как…

Он не находил подходящего сравнения.

Доктор настаивал:

— Да, он умер… полнокровие, без сомнения!

Доктор удалился.

Мы остались одни перед трупом, ликующее лицо которого, к несчастью, имело такой вид, будто в последний раз потешалось над нами. Моя мать, обычно такая спокойная, разразилась невероятным гневом, мишенью для которого оказался я.

— Ты видишь, ты видишь, — говорила вся, она дрожа от негодования, — ты видишь, к чему приводит легкомыслие, беспечность и проказы: начинают с улыбки, от нее один шаг до насмешек, и кончают тем, что издеваются над всем. Сударь смеется, сударь считает себя очень лукавым, сударь известный хохотун, сударь остряк, — а кончается тем, что сударь столько и так сильно смеется, что в один прекрасный день помирает… отличный пример!

Такова была речь моей матери — надгробное слово капитану Мак Грогмичу. «Сударь» применялся к моей особе в силу некоторой, часто встречающейся особенности родителей считать своих детей ответственными за все ошибки, свидетелями которых они были. Довольно часто мне приписывали проступки, которых я не совершал, но которые мог бы совершить.

Так бывает. В один и тот же день я увидел впервые и потерял, вероятно, навсегда моего дядюшку Мак Грогмича. Я не могу сказать, был ли этот дядюшка хорошим человеком, я даже не в состоянии составить себе приблизительное мнение о необычайной истории про китайца, без сомнения явившейся причиной его внезапной смерти, истории живой и веселой, конца которой я так никогда и не услыхал.

Похороны капитана собрали всю родню, родню, о существовании которой я даже и не подозревал: двоюродные братья, племянницы, тетки, племянники. Среди моих племянников находился настоящий бульдог, которого мне так и представили. Я встретил также и Алису Коссоньер, мою молоденькую кузину, вид которой заставил меня с горечью убедиться в малом изяществе моего костюма, купленного в магазине готового платья.

Семнадцатилетняя Алиса Коссоньер была дочерью Амедея Коссоньера, помощника начальника отдела в универсальном магазине. Мы были отдаленными родственниками, и, однако, мне незачем было наводить справки в Готском альманахе, чтобы установить приблизительно степень нашего родства.

Алиса была красивая, тоненькая, стройная блондинка, свежая и аппетитная, как девочка. Она совершенно свободно высказывала свои суждения, с непринужденностью продавщиц, умеющих убедить вас в чем угодно.

Когда она уверенно выражала свое мнение, спорящий с ней терялся, а у плутовки был такой вид, точно она говорила вам, кроме того: «Еще что прикажете, сударь?» Обычно «сударь» умолкал, чувствуя свою слабость и смутно сознавая, что он смешон.

Что касается меня, то остроумные возражения кузины лишали меня покоя на несколько дней; они даже снились мне, и я считал себя полнейшим идиотом, совершенным кретином. В конце концов, дней через семь или восемь, я придумывал надлежащий ответ, но было уже слишком поздно.

Итак, мне представили Алису в день похорон дядюшки. Она была со мной очень любезна, и этим потрясла мою юную душу. В тот же вечер я уже воображал себе нашу супружескую жизнь, и это вызывало у меня слезы нежности. Я венчался с Алисой в роскошной церкви, рота солдат с музыкой и знаменем оказывала нам почести. Почему именно так — я этого не знал. Я всегда подозревал, что эта подробность возникла в моих мечтаниях лишь как чисто декоративный элемент. Затем я видел себя с женой в маленькой, светлой квартире, которую мы решили сделать приютом нашей любви. Упоительная картина! Она, в голубом пеньюаре, за швейной машиной, а я, руки в карманах, насвистывая, смотрю в открытое окно на соседа, тоже насвистывающего, тоже руки в карманах, смотрящего, в свою очередь, на меня в открытое окно.

Химеры! Таковы были химеры в ту пору, незадолго до невероятного, стихийного бедствия, которого я смог избежать лишь чудом и которое уничтожило три четверти человечества.

В ближайшее воскресенье после похорон дядюшки мать вынула из шкафа мой новый костюм и разгладила отцовский пиджак из альпага.

— Мы идем завтракать к Коссоньерам. Веди себя хорошо.

Я готов был прыгать от радости; затем эта радость пропала сама собою в силу отсутствия привычки поддерживать в себе подобное состояние и потому еще, что брошенный в зеркало взгляд не нашел меня настолько привлекательным, как это требовалось.

Не подумайте, что я был худ. В большинстве подобных книг принято изображать смешного влюбленного тощим и дрожащим от холода. Я не был тощ; я много бы дал, чтобы быть худым! Худые — изящны; брюки сидят на них восхитительно, и ноги их кажутся прямыми и грациозными. Худой, даже в костюме, купленном в магазине готового платья, в башмаках на пуговицах, — и то привлекателен. А я был толст — толстый молодой человек с довольно короткими ногами. Вся моя красота заключалась в моих щеках, в настоящих ангельских щеках, совершенно переместившихся, впрочем, на плечи. Равным образом я не дрожал от холода, напротив, мне всегда было слишком жарко, следствием чего был мой блестящий, как новая монета, нос.

Если я набросал так подробно мой внешний облик, то вовсе не с целью наскучить читателю, а просто, чтобы объяснить, что мои слегка короткие брюки заботливо обозначали местонахождение моих колен и что мой пиджак отнюдь не развевался.

Последняя подробность доводила до предела мое отвращение к самому себе. Я отдал бы все, чтобы быть в широком пиджаке с двумя разрезами на спине, как было