За лесными шеломами - Юрий Григорьевич Качаев

К северу от Киевской Руси, за непролазными лесами вятичей, залегла равнинная страна, которая так и называлась — Залесье. Молодые города этого обширного края — Владимир и Переславль — именовались «Залесскими», чтобы их отличали от южных собратьев того же прозвания.

Владимир стоял на горном берегу Клязьмы, и издалека, ещё с пойменных тучных лугов, светили путнику золотые шлемы владимирских храмов.

По обычаю всех русских городов, Владимир был опоясан земляным валом — сопом; для прочности в нутро сопа были вкопаны дубовые клети, загруженные камнем и глиной. А по верху вала шли прясла крепостных стен с воротными башнями и заборолами[5].

Ворот было несколько. На клязьменскую пристань вели Волжские, на речку Лыбедь — Медные и Оринины. На юго-запад сверкающим щитом глядели Золотые ворота, полотнища которых были окованы вызолоченной листовой медью. Их белокаменные своды венчала церковь Ризоположения.

К устью Лыбеди, в сторону Боголюбова, выходили Серебряные ворота. Здесь-то и встретили владимирцы тело своего убиенного князя. Перед гробом Андрея хлопал на ветру стяг с гербом стольного Владимира — львом, поднявшимся на дыбы. За гробом вели княжого коня в богатой сбруе. Толпа священников во главе с попом Микулицей вынесла за ворота города чудотворную икону, некогда привезённую Андреем из Вышгорода.

Плачем и горестными воплями провожал народ похоронное шествие, и взывал к бездыханному телу князя поп Микулица:

— Уж не в Киев ли ты собрался, господине наш, не в ту ли церковь, что задумал ты обновить и украсить на великом дворе Ярославовом? Говорил ты: «Да будет память всему отечеству моему!»

И, забыв про недавний погром, который они учинили на княжом дворе, вздыхали искренне владимирцы:

— Строг, да справедлив был наш князюшка. Одного его и страшилися. А теперь, поди, бояре семь шкур спустят да и по миру пустят.

— Господи, Господи, оборони нас от злобы соседей!

А соседи — кичливые ростовцы да суздальцы — съезжались тем временем во Владимир на вече.

* * *

В шестом часу утра город уже не спал. Был торговый день, пятница. На Богородичной церкви звонил колокол. Его медный гул звучал нынче не празднично, а тревожно. За Клязьмой из-за лиловых дебрей выкатывалось большое сытое солнце. У речных пристаней хлопотали гости — купцы, прибежавшие сюда водой на ладьях, насадах и стругах. Бойкий новгородский говор мешался здесь с иноязычной речью: булгарской, немецкой, арабской, еврейской, половецкой, греческой. Ни ухватками, ни одеждой не походили эти люди друг на друга. Единым у них было только желание: продать подороже, купить подешевле. Продавали они заморские ткани — оловиры, аксамиты и паволоки; браслеты из витого стеклянного жгута; сафьян зелёный и красный; пряности и дамасские кинжалы; янтарь и вина; благовония и зеркала венецианской работы. Скупали же резные узорчатые гребни и поделки из рыбьего зуба, как назывался тогда моржовый клык; русские кольчуги и меха; легковейные льняные холсты, икру и мёд. Но больше всего прельщали гостей изделия северных хитрокузнецов: серебряные кубки и блюда, дивно изукрашенные зернью[6], ожерелья и лунницы из кованого золота с перегородчатой эмалью и, наконец, мечи, рукояти которых были покрыты затейливой сканью — паутинно-тонким узором из кручёной проволоки.

И ещё манила сюда иноземцев неслыханная дешевизна речного жемчуга и самоцветных каменьев: изумрудов, сапфиров, аметистов, топазов и яшмы. Их привозили на торга новгородские молодцы разбойного обличья. Они, конечно, помалкивали о том, где добыты бесценные камни, но в народе жил слух: в полунощных странах, которые платят дань Господину Великому Новгороду, камни эти валяются прямо под ногами, как галька...

На торговую площадь валом валили горожане, всё больше ремесленный люд: щитники, кожевенники, серебряники, мостники, резчики, плотники, сапожники, мастера камнесечного, бронного и оружейного дела. Но сегодня гостям не повезло. Никто из владимирцев ничего не нёс на продажу, зато у каждого при себе был нож-засапожник.

Посреди площади стояли наспех сколоченные помости, и по ним расхаживали два боярина. Одного из них, жилистого длиннорукого человека огромного роста, владимирцы признали сразу: это был Добрыня Долгий, воевода ростовской дружины. Другого боярина горожане видели впервые. Он едва доставал Добрыне до локтя, но глядел важно, то и дело задирая кверху острую сквозную бородёнку.

Громадное вече глухо гудело, как лес в непогоду. Даже стороннему человеку было ясно, что все собравшиеся здесь уже раскололись на два стана. Они и держались наособицу: ростовцы и суздальцы сгрудились ближе к Торговым воротам, владимирцы — по другую сторону помостей. Ни те ни другие не скрывали своей враждебности, готовясь к потасовке.

Но вот Добрыня Долгий поднял руку с шестопёром[7], и всё смолкло. Боярин заговорил, будто медведь пошёл через чащу:

— Всем ведома древняя слава Великого Ростова и Суздаля. Князь Андрей отнял её у нас и возвысил Владимир. Он толкнул пятою старшую дружину, презрел именитых мужей. И вот бог покарал его смертью.

— Не бог, а вы, бояре, сгубили князя, — внятно, на всю площадь, сказал чернобородый, с нерусским обличьем дружинник, стоявший впереди владимирцев.

Добрыня Долгий покосился в его сторону и спокойно кивнул:

— Пусть так. Но не одною нашею думою убит князь, есть и среди вас сообщники.

— Кто с вами в думе — нам не надобен! — отрубил чернобородый. — А мы, владимирцы, князю Юрию и сыновьям его крест на верность целовали, на том и стоять будем.

Добрыня покачал головой и нехорошо усмехнулся.

— Остерегись, Гюря, — сказал он, называя воина по имени. — Не больно усердствуй... А стоять отныне вы будете на том, на чём старшие города положат. Не перстам решать, что голове делать!

— Погоди-ка, боярин, дай слово молвить. — Из-за спины Гюри выбрался пожилой мужик с лицом, поклёванным оспой. Он заговорил, повернувшись к владимирцам: — Православные! Дозвольте спросить боярина Добрыню...

— Спрашивай, Петрята!

— Спра-ашивай!

Петрята поклонился народу и продолжал ровным голосом:

— Скажи, боярин, почто на вече привёл ты одних дружинников? Почто не видим мы мизинных людей? Али они уже не вольны выбирать себе князя?..

Добрыня Долгий мотнул головой, словно боднул кого-то.

— Ты, холоп! — закричал он и шагнул к краю помостей. — Да я тебя... Да ты у меня…

Но маленький боярин властным движением руки удержал его.

— Я не холоп, а вольный горожанин, — с достоинством ответил Петрята. — А ты, боярин, посмотри, чьей работы нагрудник