Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

Я пошел и заперся в своей комнате, потому что десять строф, которые я должен был написать, были совершенно особого рода. Мне нужно было тащить мою лошадь из канавы с чрезвычайным мастерством, потому что в то же самое время, что маркиза должна была делать вид, что полагает автором строф кардинала, она должна была быть уверена, что они были мои, и она должна была знать, что я знаю, что она это знает. Я должен был распорядиться своей славой так, чтобы в моих стихах она увидела огонь, который может исходить только от моей собственной любви, а не из поэтического воображения. Я должен был также подумать о моем благе по отношению к кардиналу, который, найдя мои стихи красивыми, захотел бы их присвоить. Речь идет о ясности, и это то, что есть самого трудного в поэзии. Затемненный стиль, который есть самое простое в поэзии, должен был казаться величественным этому человеку, от которого я ожидал больших выгод. Если маркиза в своих десяти строфах описывала прекрасные качества кардинала, физические и моральные, я должен был ответить ей взаимностью. Так что я описал их, со всеми их характерами. Я обрисовал их видимые красоты, и уклонился от изображения тайных, закончив последний станс двумя красивыми стихами Ариосто:

извинившись, что это не я написал.

Я раздеваюсь, ложусь спать, и через полчаса аббат Гама стучит в мою дверь; я тяну за шнур. Он входит, говоря мне, что монсеньор желает, чтобы я спустился.

— Маркиза Г. и кардинал С.К. спрашивают вас.

— Мне очень жаль. Пойдите и скажите им правду. Скажите также, если хотите, что я болен.

Не успев повернуться, я увидел, что он отправился выполнять свою комиссию. На следующее утро я получил записку от кардинала С.К., в которой он пишет, что ожидает меня на обед, что у него было кровотечение, что ему нужно поговорить со мной, и чтобы я пришел пораньше, даже если болен. Это было срочно. Я не мог ни о чем догадаться, но не ожидал ничего неприятного. Едва одевшись, я спускаюсь и иду прослушать мессу, где, я уверен, монсеньор меня видит. После мессы, он спрашивает меня мимоходом, был ли я на самом деле болен.

— Нет, монсеньор. Я просто хотел спать.

— Вы напрасно так поступили, потому что вас любят. У кардинала С.К. открылось кровотечение.

— Я это знаю. Он мне написал в этом в записке, в которой пригласил посетить его, если Ваше Высокопреосвященство разрешит.

— Отлично. Но это забавно. Я не думаю, что ему нужен третий.

— Будет кто-то третий?

— Я об этом ничего не знаю. Я не любопытен.

Все думали, что кардинал говорил со мной о государственных делах.

Я отправился к С.К., который был в постели.

— Будучи вынужден соблюдать диету, — говорит он, — я буду обедать в одиночку; но вы ничего не потеряете, потому что повар не предупрежден. Хочу вам сказать, что я боюсь, что ваши стихи будут слишком хороши, потому что маркиза в этом разбирается. Если вы их мне прочтете так, как она их читает, я не смогу к этому приспособиться.

— Она, однако, считает, что они Вашего Преосвященства.

— Она не сомневается, но что мне делать, если она решит просить меня сочинить новые стихи?

— Располагайте мной, монсеньор, днем и ночью, и будьте уверены, что я предпочту лучше умереть, чем предать вашу тайну.

— Я вас прошу принять этот маленький подарок. Это «Негрилло» из Гаваны, что дал мне кардинал Аквавива.

Табак был хорош, но аксессуар был лучше. Табакерка была из золота с эмалью. Если Его Преосвященство не умел писать стихи, он умел, по крайней мере, дарить, и это знание в господине гораздо прекрасней, чем первое.

Я был удивлен, увидев в полдень маркизу в самом галантном дезабилье.

— Если бы я знала, — сказала она, — что вы пребываете в доброй компании, я бы не пришла.

— Я уверен, — ответил он, — что вы не сочтете лишним нашего аббата.

— Нет, потому что я считаю его порядочным человеком.

Я стоял, ничего не говоря, но ощущая себя готовым уйти с моей прекрасной табакеркой при первой же насмешке, которую она бы позволила себе отпустить. Он спросил, обедала ли она, в то же время сказав, что распорядился приготовить диету.

— Я обедала, но плохо, потому что не люблю есть в одиночестве.

— Аббат, если вы хотите оказать ей эту честь, вы можете составить компанию.

Она ответила только милостивым взглядом. Это была первая великосветская дама, с которой я столкнулся. Я не мог привыкнуть к ее проклятому покровительственному тону, который не может иметь ничего общего с любовью; но я видел, что в присутствии своего кардинала она должна была так поступать. Я знал, что она должна понимать, что поддержание такого вида сбивает с толку.

Поставили стол около кровати Его Высокопреосвященства. Маркиза почти ничего не ела, помогая аплодисментами моему счастливому аппетиту.

— Я вам говорил, что аббат мне не уступит.

— Я думаю, — ответила она, — что не намного; но вы больший лакомка.

Я прошу ее сказать, на каком основании она считает меня гурманом:

— Я люблю, мадам, только тонкие кусочки, и все изысканное.

— Надо объяснить, что есть «все», — говорит кардинал.

Позволив себе засмеяться, я начал без подготовки говорить стихами обо всем, что было достойно называться избранными кусочками. Маркиза мне зааплодировала, сказав, что она восхищается моей смелостью.

— Моя смелость, мадам, это ваша заслуга, потому что я робок, как кролик, когда меня не ободряют. Это вы автор моего экспромта, cum dico quse placent dictât auditor.[82]

— Я восхищаюсь вами. Что до меня, то даже когда меня ободряет сам Аполлон, я не смогла бы произнести четыре стиха без того, чтобы их не записать.

— Осмельтесь, мадам, отрешиться от вашего Гения, и вы произнесете божественные вещи.

— Я тоже так думаю, говорит кардинал. Разрешите, я покажу аббату ваши десять стансов.

— Они сделаны небрежно; но я хотела бы быть уверена, что это останется между нами.

Кардинал передал мне десять стансов маркизы, которые я прочел, придавая им весь смысл, который может придать правильное чтение хорошему стихотворению.

— Как вы это прочитали! — говорит маркиза. — Лучше, чем это сделал бы автор. Я вас благодарю. Но будьте также любезны прочесть в том же тоне десять стихов Его Высокопреосвященства, написанных в ответ на мои. Они намного превосходят эти.

— Не верьте этому, сказал он; но вот они. Попытайтесь ничего из них не потерять при чтении.

Кардиналу не нужно было обращаться ко мне с этой просьбой, поскольку стихи были моими; я не мастер читать плохо, тем более, что Бахус прибавил огня, который маркиза, находясь перед моими глазами, зажгла в моей душе. Я прочел так, что кардинал был доволен, а маркиза вынуждена была краснеть в тех местах, где я описал некоторые красоты, которые поэзии позволено хвалить, но которые я не мог видеть. Она вырвала из моих рук стансы с раздосадованным видом, говоря, что я исказил стихи. Это было правдой, но я притворился, что с этим не согласен.

Я был весь в огне, и она была не менее разгоряченной. Кардинал заснул, и она встала, чтобы выйти на бельведер, и я вышел вслед за ней. Она присела на баллюстраде, я стал перед ней. Ее колено оказалось вблизи моего кармана с часами. Взяв почтительно и мягко ее руку, я попросил ее обнять меня.

— Я обожаю вас, мадам, и если вы не позволите мне надеяться на взаимность, я решил избегать встречи с вами. Произнесите ваш приговор.

— Я считаю вас распущенным и непостоянным.

— Я ни тот и ни другой.

Говоря это, я прижал ее к своей груди, запечатлев на ее губах поцелуй любви, который она приняла без отвращения и не подвергаясь с моей стороны ни малейшему насилию. Мои голодные руки попытались открыть путь ко всему, но она быстро изменила позу, умоляя уважать ее, так нежно, что я почувствовал себя обязанным повиноваться и не только обуздать свои порывы, но и попросить прощения. Она заговорила о донне Лукреции, и должна была испытывать восхищение, найдя меня монстром сдержанности. Потом она заговорила со мной о кардинале; она хотела, чтобы я считал его только ее хорошим другом. Затем мы декламировали прекрасные поэтические отрывки, она сидела, позволяя мне любоваться половиной точеной ножки, и я стоял и притворялся, что ее не вижу, решив не добиваться в этот день большего, чем уже получил. Кардинал явился в ночном колпаке, удивился, увидев нас, и испрашивал прощения за то, что заставил нас ждать. Я оставил их только в сумерках, очень довольный своей участью, и полный решимости держать мою зарождающуюся любовь в узде, пока не представится счастливый случай, при котором я буду уверен, что увенчаю его победой.

С того дня очаровательная маркиза не переставала подавать мне знаки особого уважения, не касаясь никаких тайн. Мне казалось, что можно рассчитывать на следующий карнавал, будучи уверен, что, чем больше я проявлю деликатности, тем больше она будет сама стараться предоставить мне случай, при котором она полностью вознаградит мою любовь, мою верность и мое постоянство. Но фортуна обернулась по-другому, когда я меньше всего этого ожидал, и когда кардинал Аквавива и даже сам папа мыслили сделать ее прочной.