Евгений Салиас - Свадебный бунт

— Только одинъ пробрался, одинехонекъ, и все смастерилъ, — сказалъ Лучка.

— А кто таковъ?

— А вотъ увидишь, владыко. Тотъ самый, котораго фельдмаршалъ за оное обниметъ и похвалитъ.

И будто въ сказкѣ, а не на яву, 13-го марта 1706 года, восходящее надъ Астраханью солнце увидѣло такія чудеса въ рѣшетѣ въ городѣ и въ окрестности, что, знать, смутилось, потому что за маленькое облачко начало прятаться.

Да и было чему дивиться.

Войска московскія устроились у Ивановскаго монастыря рядами и полками, чтобы итти въ городъ, но только не приступомъ…

Въ Каменномъ городѣ и въ кремлѣ все готовилось не на отраженіе, а на торжественную встрѣчу царскихъ войскъ и фельдмаршала. У Вознесенскихъ воротъ среди улицы была уже выставлена плаха, а на ней лежалъ топоръ… Сами бывшіе бунтовщики вынесли ихъ, по обычаю древнему, и положили въ знакъ покорности, съ «повинной головой» въ своихъ злодѣяніяхъ.

— Не бось, никому головы не снимутъ. Всѣмъ будетъ милостивое прощеніе! — многократно заявлялъ въ толпу Лукьянъ Партановъ.

Около полудня московскіе полки весело и стройно двигались къ Каменному городу вдоль сгорѣвшей Стрѣлецкой слободы между двухъ рядовъ нѣсколькихъ сотенъ бунтовщиковъ, лежавшихъ ницъ, лицомъ въ землю. Добрая половина ихъ уже бѣжала въ лагерь еще при первомъ слухѣ объ умерщвленіи воеводы Носова съ товарищами. Теперь, уже въ качествѣ прощеннаго, весь этотъ болѣе смѣтливый народъ шелъ за войсками.

Въ Пречистенскихъ воротахъ ожидалъ фельдмаршала старикъ владыко Сампсонъ съ архимандритами, со всѣмъ городскимъ духовенствомъ и знатными людьми. Шереметевъ принялъ хлѣбъ-соль и городскіе ключи.

Разумѣется, занявъ Каменный городъ, разставивъ въ кремлѣ караулы отъ полковъ, московцы стали лагеремъ вокругъ голыхъ стѣнъ, такъ какъ по милости самозваннаго воеводы, негдѣ было расположиться постоемъ. Вмѣсто богатыхъ слободъ съ просторными домами и избами было одно черное, еще дымящееся пожарище…

Имя Гроха съ проклятіями было на всѣхъ устахъ. Въ одну ночь разорилъ онъ зря и обездолилъ тысячи православныхъ и иновѣрцевъ.

— Почитай вся Астрахань — погорѣльцы и по міру итти! Каинъ-человѣкъ! — говорилось повсюду съ остервенѣніемъ.

Восемь мѣсяцевъ никого пальцемъ не тронулъ, а тутъ въ одну ночь тысячи нищихъ натворилъ.

Немудренно, что и самъ фельдмаршалъ полюбопытствовалъ, наконецъ, видать, поглядѣть и послушать этого диковиннаго воеводу Носова, или Гроха, который бунтовалъ на такой диковинный ладъ. На другой же день, послѣ обыкновеннаго допроса, учиненнаго Носову съ товарищами въ судной избѣ, гдѣ засѣдали полковники московскіе въ качествѣ судей, Грохъ былъ потребованъ къ самому фельдмаршалу.

Шереметевъ занялъ домъ покойнаго Пожарскаго, гдѣ расположился съ нѣсколькими лицами свиты. Носова подъ конвоемъ привели въ кандалахъ въ ту самую залу, гдѣ когда-то пировали гости убитаго коменданта.

Шереметевъ вскорѣ вышелъ къ бунтовщику-воеводѣ, сѣлъ и, приказавъ конвойному офицеру съ двумя солдатами выйти, подозвалъ колодника ближе.

Бояринъ долго смотрѣлъ молча въ умное лицо бунтаря-воеводы. Тотъ выдержалъ взглядъ упорный и пытливый, не опустилъ глазъ и даже не сморгнулъ. Лицо Носова было какъ бы каменное, оно застыло въ одномъ выраженіи равнодушія и безстрастія.

— Ну, скажи мнѣ…- началъ было Шереметевъ тихимъ и простымъ голосомъ, какъ бы заводя бесѣду, а не чиня допроса преступника въ качествѣ властнаго лица.

— Ничего я не скажу! — однозвучно отозвался Носовъ, прерывая первыя же слова боярина.

Шереметевъ замолчалъ на мгновенье, но сталъ пристальнѣе разглядывать колодника.

— Такъ послушай ты меня, коли самъ говорить не хочешь, — спокойно началъ онъ. — Мнѣ удивителенъ твой бунтъ свадебный, почитай безкровный… Ты не грабилъ, не убивалъ, не безобразничалъ… Выжегъ ты слободы всѣ, но это иное дѣло. Наступай ты, а я будь осажденъ, и я бы выжегъ… Ты не головорѣзъ, не тварь подлая и мерзкая, ты отъ бунта не нажилъ ничего, а только все свое достояніе потерялъ. Былъ ты богатый посадскій и сталъ нищъ, и въ колодкѣ, въ цѣпяхъ, и головой заплатишь… Коли ты не хотѣлъ съ самаго начала бунтованія грабить богачей астраханскихъ въ Каменномъ городѣ, у коихъ нынѣ все цѣлехонько, до послѣдняго алтына денегъ и до самой малой рухляди въ дому… Зачѣмъ же ты заводилъ смуту, устроялъ бунтъ?.. Вѣдь ты былъ заводчикъ всему… Зачѣмъ?! Вотъ ты мнѣ это токмо одно скажи, и я тебя иными вопросами пытать не стану и отпущу отъ себя.

— Изволь. Отвѣчу я тебѣ кой-что… выговорилъ Грохъ глухо. — Но удовольствуйся малымъ разъясненіемъ и отпусти. Я будто заживо померъ и мнѣ трудъ великій языкомъ двигать. Не ради упрямства, пойми, бояринъ, и не ради озорства я молчать хочу. Я померъ… Или все померло кругомъ для меня… Зачѣмъ я бунтовалъ?.. Меня царь заставилъ бунтъ учинить… Сашка Данилычъ Меншиковъ заставилъ, да и другіе такіе же, какъ онъ… пролазы.

— Поясни, — удивился фельдмаршалъ.

— Зачѣмъ царь изъ темныхъ людей, да прыткихъ, понадѣлалъ бояръ?.. Ну, вотъ съ этого примѣра и меня одурь обуяла… И я захотѣлъ въ бояре выйти, чуя въ себѣ тоже разумъ и прыть.

— Бунтомъ?.. Противствомъ царю и его властямъ? Да ты бы въ Москву или Питербурхъ пришелъ да показалъ бы намъ въ свейской войнѣ свою прыть…

— Я и былъ…

— Былъ?!

— Былъ. У Меншикова былъ… Въ ногахъ валялся… Просилъ слезно: «Возьми меня къ себѣ. Я тебѣ себя докажу»… Онъ меня лежачаго ударилъ ногой, выругалъ и прогналъ… Я ушелъ, омертвѣвъ сердцемъ, и поклялся, что услышитъ Сашка объ Яковѣ Носовѣ… Ну, вотъ теперь ужъ онъ, поди, слышалъ.

— Почему же? это тебя обидѣло?..

— Довольно, бояринъ, болѣ ни слова не отвѣчу.

Наступило молчаніе и продолжалось нѣсколько мгновеній.

Шереметевъ сидѣлъ задумчивый.

— Ну, ступай… вымолвилъ онъ наконецъ. — Я не велю тебя допрашивать въ судной избѣ. Зря замучаютъ… Повезутъ тебя на Москву… Тамъ тебя самъ великій царь допроситъ. Ты ему вотъ то же и скажи.

— Спасибо тебѣ, бояринъ. Это слово меня оживило, — выговорилъ Грохъ и снова засверкалъ его тусклый за мгновенье взглядъ.

На другой день утромъ, при первомъ ударѣ на соборной колокольнѣ, Шереметевъ со свитой двинулся въ соборъ къ литургіи и молебствію о здравіи государя царя.

Полки собрались и торжественно выстроились на площади передъ папертью собора, куда вошли лишь именитые обыватели. Послѣ молебствія при колокольномъ звонѣ и пальбѣ изъ пушекъ было объявлено прощеніе его царскаго величества всѣмъ повинившимся и сдавшимъ городъ безъ упорства и напрасной траты людей въ братоубійственномъ боѣ.

Но затѣмъ фельдмаршалъ отдалъ приказъ, чтобы главныхъ зачинщиковъ всей смуты, вовремя не повинившихся на увѣщательныя грамоты, самозванныхъ властителей: посадскаго Носова, донского казака Зиновьева и стрѣльца Быкова, закованныхъ въ кандалы, заключить безъ суда и допроса въ башню подъ надежнымъ карауломъ. Кромѣ нихъ, еще 273 человѣка были отобраны и посажены въ яму подъ судной избой. Впредь до отсылки всѣхъ въ Москву на судъ и расправу царя, указано было колодниковъ-бунтарей не обижать и, крѣпко карауля, хорошо кормить.

Былъ май мѣсяцъ.

Отъ прошлаго бунта уже не оставалось и слѣда, когда однажды въ домѣ богатаго ватажника Барчукова былъ праздникъ, было людно и шелъ пиръ горой.

Ватажникъ праздновалъ крестины новорожденнаго, нарекаемаго Борисомъ, въ честь его высокорожденнаго и именитаго воспріемника отъ купели.

Крестный отецъ самъ явился въ домъ ватажника, своего стараго знакомаго еще по Кичибурскому хутору, гдѣ когда-то по пути въ бунтующую Астрахань онъ останавливался и ночевалъ.

Фельдмаршалъ явился съ блестящей свитой молодцовъ офицеровъ изъ московскихъ полковъ, но въ числѣ ихъ былъ одинъ офицеръ не московецъ, а давно и хорошо знакомый астраханцамъ да къ тому же и пріятель хозяина, ватажника Барчукова. Это былъ астраханецъ, лишь недавно зачисленный въ полкъ и надѣвшій новый мундиръ.

Немало таращили на него глаза и розѣвали рты всѣ астраханцы — и православные, и инородцы.

— Вотъ что значитъ прыткій малый: «знатнымъ» человѣкомъ сталъ! — говорили одни.

— Вотъ что значитъ власть фельдмаршальская: человѣка изъ буяна-пропойцы сдѣлалъ! — говорили другіе.

— Да вѣдь онъ и бунтовалъ не хуже другихъ! — удивляясь, вспоминали одни.

— За то, слышь, онъ же изловчился городъ сдать съ повинной безъ смертоубійства царевыхъ полковъ! — замѣчали другіе.

— Вотъ за то онъ теперь и офицерское, и родовое званіе свое пріобрѣлъ.

Этотъ офицеръ былъ князь Лукьянъ Лукьяновичъ Дондукъ-Такіевъ, по документу, выданному ему отъ самого фельдмаршала, въ награду за «государскую» услугу.

Послѣ торжественныхъ и богатыхъ крестинъ долго длилось пированіе и угощеніе всяческое. Затѣмъ Шереметевъ со свитой уѣхалъ, а за нимъ pàзъѣxaлиcь и разошлись всѣ гости, вспоминая многое изъ недавняго прошлаго… Поминали Ржевскаго и Пожарскаго, Палаузова и Кисельникова, Носова и Шелудяка, Партанова и князя Дондукъ-Такіева, Ананьева и Барчукова. Кто-то помянулъ и Сковородиху, и всѣ засмѣялись при этомъ, потому что стрѣльчиха успѣла сойти съ ума отъ перепуга, едва не сгорѣвъ во снѣ вмѣстѣ съ домомъ, во время пожара слободъ.