Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1

Если индивидуумов вдавливать друг в друга до получения однородной «массы народной», то происходит коллапс интеллекта, при котором все законы выворачиваются наизнанку. И тогда не только дохленький закон тяготения, который Ньютон высосал из гнилого яблока, но и более живой закон — о любви к ближнему — начинает действовать в трехмерном пространстве автобуса с точностью до наоборот: закон притяжения превращается в закон отторжения, а закон добра в закон злобы.

Потому что добрые законы человечество придумывало до появления общественного транспорта, в те гуманные времена, когда каблук сандалия ближнего был далек от любимой мозоли законодателя нравственности, а личности не слипались в «народную массу».

Раз человек на вокзале — он уже пассажир. И проблемы у него пассажирские — простые и плотоядные, как у амебы: что (кого) сожрать? В ожидании поезда иду в ресторан. Несколько посетителей идиллически грустят, затерянные в гулких просторах ресторанного зала. Сажусь за столик у окна, за которым нетерпеливо ерзает щупленький брюнет с фирменно крупным носом, какие выдают при рождении на Кавказе. Небось, безжалостная командировочная судьба забросила такого южного, как мандарин, носатика «во глубину сибирских руд», где русская литература рекомендует: «храните гордое терпенье»!

До поезда еще много времени. Приученный к «гордому терпенью», развлекаюсь, разглядывая интерьер ресторана. В угоду любым вкусам оформители изобразили на стенах зала заснеженные сопки Байкала, а вдоль разрисованных стен расставили кадки с пальмами. Вместо стульев в зале кожаные кресла. Не ахти как удобно обедать из-под стола, утопая по маковку в глубоком, покойном кресле, зато можно сладко вздремнуть в ожидании обеда. Жаль, что с роскошными креслами посетители обходятся так безжалостно: кожаная обивка многих кресел порезана и выдрана клочьями.

Но вот пыльные портьеры на одной из стен зала торжественно, как занавес в театре, раздвигаются и в зал плавно, как Царевна Лебедь, выплывает официантка. Вся помятая, в изжеванном платье и с таким отрешенным от мира сего взглядом, будто бы ее только что пропустили через мясорубку. Гастрономические вожделения, обретенные южным человеком после долгого изучения меню, недожеванная официантка пресекает отрепетированной скороговорочкой:

— Готовые блюда: щи с курой, голубцы! Остальное ждать надо. А в меню не смотрите — голубцы берите! Лучше синица в руках, чем журавль в небе…

— Нэ-э-э!! — упорствует земляк неукротимого Хаджи-Мурата. — Нэ-э нада голубев, журавлев, сыныцу! Раз такой птычий базар, давай цыпленка табака!

Из чувства солидарности и я заказываю «цыпленка (и?) табака», хотя такое сочетание кажется мне еще более эклектичным, чем оформление ресторанного зала. «И все так же величаво, выступая словно пава» изжеванная официантка исчезает за пыльной портьерой. По неспешности перехода ее в запортьерный мир чувствуется, что ее второе пришествие оттуда откладывается надолго, по срокам нашей быстротекущей жизни.

Минута за минутой проходит полчаса. И ко мне приходит жутковатая догадка о том, что кожа на креслах в ресторане порвана не из элементарной советской пакости… не-ет! — это следы жутких трагедий, разыгравшихся среди бездушно разрисованных стен этого зала. Медленно погибающие от голода посетители грызли зубами кожу на креслах и тщательно пережевывавали ее, поддерживая этим слабеющие силы, в надежде дожить до второго пришествия недожеванной официантки… может, кем-то уже пережеванной в жутком запортьерном мире!

Но нам везет по жизни больше, чем тем, кто до нас питался обивкой кресел: не проходит и часа, как с тяжелых портьер вновь осыпается пыль веков и оттуда, из глубины портьер, или веков, появляется официантка, еще более измятая и заспанная, но! — с нашим заказом. Сразу рассчитавшись, она тут же исчезает. И это уже безвозвратно…

Загадочный цыпленок табака оказался снаружи прохладным, а внутри замороженным, как и вся земля сибирская. Это был фрагмент мумифицированной, как мамонт, курицы раннесоветского периода. Конечно, советские курицы имеют самые крепкие мускулы в мире. Но эта — достойна кисти Дейнеки!

Прожив нелегкую жизнь на голодной диете, ежедневно подвергалась она яростным посягательствам петуха-сексманьяка на свою истощенную честь. Это сопровождалось ежедневным марафонским бегом по пересеченной местности. Как у отощавших женщин, бегущих на картине Дейнеки «Утро». Многострадальная курица, несомненно, заслуживала тщательного и долгого пережевывания.

Но времени на это не осталось. Вокзальное радио интригующе хрюкнуло, потом стало долго и жутко хрипеть, будто в радиопункте кого-то душат… — да так неумело! — и… вдруг кричит!! — кричит громко и непонятно, как спящая жертва, захваченная злодеями врасплох. Но опытные пассажиры догадываются: поезд прибывает! Житель гор, что-то прорычав на гортанном языке свирепых предков, пару раз яростно кусает цыпленка-табака большими желтыми зубами. Но либо зубы, либо нервы не выдерживают, и он кричит в сторону портьеры ругачие на всех языках слова «мама-мама!» и спешит к поезду.

Портьера не шелохнулась. После напрасных попыток пррронзить ножом замерзшую курицу или ррразорвать ее руками! — я хочу вытереть руки. Салфеток на столах нет, зато на окнах, стоят красивые, на века сработанные таблички: «Шторами руки не вытирать!». Спасибо за подсказку, думаю я. Но другие посетители тоже так думали, и шторы густо засалены выше моего роста. Чистый кусочек я нахожу только возле пола.

Цыпленок-табака изготовлен по иркутской технологии для многоразового использования. На его шершавой и жесткой, как у булыжника, поверхности не остаются криминальные отпечатки не только пальцев, но и зубов. Как переходящий приз, его, не вынимая из тарелки, тут же подают следующему посетителю. К огорчению работников ресторана, цыпленка-табака я нахально забираю с собой. Попросив в буфете клочок пергаментной бумаги, кладу на него цыпленка-табака и кусок хлеба. Сперва я иду к первым вагонам.

Узнав номер плацкартного, иду в хвост. А когда поезд трогается, я подбегаю к одному из последних вагонов, держа перед собою цыпленка табака как свидетельство своей принадлежности к неутомимо жующему пассажирскому племени. Проводник в этом вагоне ведет себя бдительно и смотрит на меня подозрительно: будто бы у меня билета нет, но я отвечаю ему таким взглядом, будто бы у меня билет есть! Еще и поясняю:

— Я из третьего, плацкартного. У проводника мой билет!

Уйдя по вагонам подальше от бдительного кондюка, замираю перед окном, за которым уже видны дома Иркутска-2. Вдали — блестящая лента Ангары. Раскатисто прогромыхал под поездом железный мост через Иркут, между деревьев замелькали домики нашего поселка. Но дом, ставший мне таким родным, я не увидел — деревья…

Быстрей, быстрей разгоняется поезд. Спешит скорый «Владивосток — Москва», нагоняя опоздание, накопившееся на заоблачных перевалах горных хребтов Забайкалья, куда, задыхаясь от высоты, как два астматика, едва затягивают состав два паровоза. Нагоняет и те опоздания, которые накопились в бессчетных туннелях полуподземной Кругобайкальской дороги, где машинист каждую минуту готов увидеть за крутым поворотом глыбу, упавшую на рельсы.

А здесь, где кончаются горные хребты Восточной Сибири, есть где разогнаться паровозу во всю мощь огнедышащих атмосфер. Только успевай шевелить смазанными до блеска шатунами, да на бегу покачивать послушными вагонами! Центробежная сила на повороте прижимает пассажиров в проходе к дверям купе. Высунув голову в окно, я восхищенно любуюсь, как черный, могучий паровозище, хвастливо взметнув в небо пышный султан дыма, лихо выгибает состав в крутую зеленовагонную дугу и гордо мчится впереди послушных вагонов на огромных огненно-алых колесах, стремительно рассекая горячим цилиндром котла бескрайний сибирский простор!

И шальной ветер дальних странствий озорно теребит мои рыжие патлы, выдувая из души остатки сомнений, а из-под сердца горький комочек печали. И уходит куда-то щемящая грусть расставания с дорогими людьми и заполняется душа радостным ожиданием дальних путей-дорог в невиданные мною города, предчувствием встреч с интересными людьми и предвкушением необычайных приключений.

— Все трын-трава! Да-да! Да-да!! — барабанят лихой степ вагонные колеса.

— Не пропаду-у-у! — уверенным баритоном поет паровоз.

Эт-т точно, думаю я. Теперь-то я не та сявка беспомощная, которую Валет в Красноярске подобрал. Имею понятие, на каких грядках гроники растут. Хотя щипанцами работать не умею, зато знаю психологию фрайеров и отвод делаю запросто. И сюжет понимаю — фунт дыма не поймаю. И по фене чирикаю.

Не стану я ломать рога, так как рогами шерудить приучен, не суну я рога туда, где рогом переть надо, потому что мое дело — рогом шевелить, а чтобы при этом рога не замочить, на рога не полезу.