Артур Дойль - Дядюшка Бернак

Взгляд мой сразу же наткнулся на такие слова:

«Сограждане! Последние события доказывают, что тиран, даже окруженный своими войсками, не может избегнуть мести возмущенного и оскорбленного народа! Комитет Трех, временно действующий от имени Республики, приговорил Бонапарта к той же участи, которая постигла Людовика Капета. В качестве возмездия за переворот 16 брюмера…»

Я успел дочитать лишь до этого места, как вдруг почувствовал, что меня кто-то схватил за ноги, бумага выскользнула из моих рук. Чьи-то железные пальцы крепко схватили меня за щиколотки, и при свете угольев я увидел две огромные руки, покрытые густыми черными волосами. Я оцепенел от ужаса!

— Так, приятель, — прогремел надо мной чей-то голос, — вот наконец-то ты и попался!

Мне недолго пришлось размышлять о своем опасном положении: точно выхваченная с насеста курица, я был приподнят за ноги и со всего размаху выброшен на середину комнаты. Ударившись со всей силы спиной о каменный пол, я почти перестал дышать.

— Не убивай его, Туссак, — сказал чей-то мягкий голос, — сначала надо выяснить, кто он.

Я почувствовал страшное давление двух больших пальцев на своем подбородке в то время, как остальные железным кольцом сдавили мне гортань — таким способом этот Туссак задрал мне голову до предела; еще бы чуть-чуть — и мне пришел бы конец.

— Еще четверть дюйма, и я сломаю ему шею, — прогрохотал голос, — уж поверьте моему опыту.

— Верю, верю, Туссак, только ты этого не делай, — повторил тот же вкрадчивый голос. — Я уже насмотрелся, как ты расправляешься с врагами, и до сих пор не в состоянии забыть этого жуткого зрелища!

Моя шея была вывернута так, что я не видел тех, от кого зависела моя участь, я мог только слышать их.

— Однако же приходится считаться с фактами, дражайший Шарль! Этот молодчик проник во все наши тайны, и вопрос теперь стоит так: или он, или мы.

На этот раз по голосу я узнал Лесажа.

— Отпусти его, Туссак, все равно он никуда не денется.

Неимоверная сила, давление которой я все время чувствовал на своей шее, приподняла и посадила меня, так что я смог осмотреться и разглядеть людей, во власти которых я оказался. Очевидно, на их совести лежало немало убийств, и, судя по их словам, они не остановятся еще перед одним. Я отлично понимал, что посреди этой безлюдной соляной топи всецело нахожусь в их власти. Мне пришлось напомнить себе, какое я ношу имя, прежде чем я подавил в себе чувство смертельного ужаса.

Их было трое. Лесаж стоял у стола с той же засаленной книгой в руках и совершенно невозмутимо смотрел на меня. В его глазах читалась насмешка, а с нею и торжество человека, которому вполне удалось одурачить противника.

Около него на ящике сидел человек аскетического вида, лет пятидесяти: землистый цвет лица, ввалившиеся глаза, резко очерченные губы, кожа, изборожденная морщинами и складками свисавшая под подбородком, чрезвычайно старили его. Одет он был в костюм табачного цвета, который не мог скрыть худобы его длинных ног. С грустью глядя на меня, он покачивал головой, и мне чудилось, что в его холодных глазах я нахожу какой-то намек на сочувствие.

Третий, Туссак, прямо-таки привел меня в трепет! Коренастый, с непомерно развитыми мышцами, огромные ноги искривлены, как у обезьяны; руки, которыми он все время держал меня за шиворот, казались мерзкими лапами. В остальном его облике также было что-то звериное: борода начиналась прямо от глаз, и выражение его лица невозможно было определить, поскольку всклокоченные волосы торчали во все стороны, как солома. Во взгляде его больших темных глаз я читал свой приговор. Если тех двоих считать судьями, то этот, без сомнения, был палач.

— Когда он пришел? Кто он? Как нашел наше убежище? — спросил тот, который, казалось, мне сочувствовал.

— Сначала я принял его за вас, — ответил Лесаж. — Мне и в голову не приходило, что в такую адскую ночь кто-то может ходить по болотам. Поняв свою ошибку, я запер дверь и спрятал бумаги в камин. Но через щель в двери видно все, что происходит внутри. Несомненно, он подсматривал за мной. Тогда я решил обмануть его и пригласил переночевать, чтобы выиграть время, дождаться вас и вместе решить, что с ним делать.

— Черт возьми! Пара ударов топором да могилка подальше в этом болоте — и дело с концом! — сказал сидевший рядом со мною Туссак.

— Совершенно верно, дорогой Туссак, но зачем же сразу такие крайности? Осторожность нам не помешает. Что ж было дальше?

— Прежде всего я решил узнать, кто этот Лаваль.

— Как, ты говоришь, его зовут? — с изумлением спросил мой доброжелатель.

— Он назвался Луи Лавалем. Повторяю, я хотел убедиться, что он действительно видел, как я прятал бумаги. Когда вы подходили к дому, я оставил его одного. Выйдя, я стал следить за ним через окно и увидел, как он бросился к нашему тайнику. А потом я попросил вас, Туссак, вытащить его из-за камина, и вот он перед вами.

Старик взглянул на меня сурово и неумолимо.

— Добрейший Лесаж, — сказал он, — ты, положительно, оказался на высоте. Когда республиканцы ищут исполнителя для своих замыслов, они всегда умеют найти самого достойного. Признаюсь, что, увидев чьи-то торчащие из-за камина ноги, я на миг растерялся и никак не мог понять, в чем дело, хотя в сообразительности мне, пожалуй, и не откажешь. Впрочем, Туссак сразу все понял и схватил его как раз за ноги!

— Хватит болтать! — проревело косматое чудовище. — Из-за того, что мы много мололи языком и мало занимались делом, Бонапарт все еще носит корону или, вернее, голову на плечах. Расправимся с этим молодцом, да поскорее к делу!

Нежные, тонкие черты Лесажа невольно влекли меня к себе. Я искал у него защиты, но его большие черные глаза, когда он оборачивался в мою сторону, смотрели на меня холодно и беспощадно.

— Туссак совершенно прав, — сказал он. — Наша жизнь и безопасность в руках этого человека. Нельзя отпускать его живым.

— Черт с ней, с нашей жизнью! И плевать на нашу безопасность! — взревел Туссак. — Не в них дело: мы рискуем провалить все наши планы. Это куда серьезнее!

— Нет, нет все важно! Тринадцатый пункт нашего устава совершенно определенно указывает, как следует поступить в данном случае. С исполнителя тринадцатого пункта снимается всякая ответственность, — не унимался Лесаж.

Душа моя при этих словах ушла в пятки: у человека с наружностью поэта были убеждения дикаря. Однако у меня вновь мелькнула надежда на спасение, когда старик, до сих пор предпочитавший помалкивать, но не сводивший с меня глаз, стал выказывать признаки беспокойства.

— Дорогой Люсьен, — сказал он мягким, увещевающим тоном, кладя руку на плечо молодого человека, — мы, философы и мыслители, должны все-таки с большим уважением относиться к человеческой жизни! Нельзя и с такой легкостью отметать чужие убеждения. Мы все согласны, что если бы не неистовства Мюрата…

— Послушайте, Шарль, — прервал его Лесаж. — Я глубоко уважаю ваши взгляды, и вы не станете отрицать, что я всегда был послушным учеником. Но, повторяю, сейчас речь идет о наших жизнях, и поэтому нельзя останавливаться на полдороге. Никому так не претит жестокость, как мне, и вы это знаете. Несколько месяцев назад я вместе с вами присутствовал при казни человека с улицы Бас-де-Ларампар. Туссак тогда особо отличился: его стараниями зрители чувствовали себя едва ли не хуже, чем жертва. Когда раздался отвратительный хруст, возвестивший о том, что у несчастного свернута шея, всем нам стало жутко. Если у вас хватит мужества продолжить этот разговор, то я напомню, что столь ужасное дело было совершено по вашему настоянию и причина его не казалась столь уважительной!

— Нет-нет, Туссак, стой! — крикнул Шарль; его голос утратил былую мягкость и перешел в визг, когда волосатая лапа силача снова схватила мою шею. — Я говорю тебе, Люсьен, как с чисто практической, так и с нравственной точки зрения: не допусти совершиться смертоубийству. Пойми, если вдруг все повернется против нас, это злодеяние лишит нас надежды на милосердие. Пойми также…

Последний аргумент, казалось, смутил молодого человека, и его бледное лицо вдруг посерело.

— Все равно, Шарль, — сказал он, — нам не следует рассуждать, мы должны повиноваться тринадцатому пункту.

— Не забывай, что мы располагаем некоторой свободой действий, потому что стоим выше Комитета!

— Но изменяет параграфы Комитет, а у нас такого права нет!

Его губы дрожали, но выражение глаз не смягчилось. Под давлением тех же ужасных пальцев моя голова начала поворачиваться вокруг плеч, и я уже находил своевременным вверить свою душу Пречистой Деве и святому Игнатию — главному покровителю нашей семьи.

В это мгновение Шарль, неизвестно почему защищавший меня, бросился к Туссаку и вцепился в его руку с такой яростью, какой никак нельзя было ожидать от человека, дотоле проявлявшего завидное спокойствие.