Виктор Карпенко - Брат на брата. Окаянный XIII век

Когда Ярослав впервые увидел ханскую дочь в богатом пестром наряде, шароварах и под легким белым покрывалом, такую маленькую, худенькую, заморскую птичку с огромными испуганными, черными, чуть раскосыми глазищами, то удивление и жалость заполнили его сердце. Приняв жену как неизбежность, Ярослав поначалу чурался молчаливой княжны, со временем попривык, а через полгода и полюбил свою скуластую половчанку.

— Ты чего же не ложилась? А если бы я до утра не пришел? — с теплотой, на которую только был способен, спросил князь.

— Ждала бы до утра.

— А коли до самого вечера…

— Ждала бы столько, сколько ты пришел, — ответила она, на что Ярослав рассмеялся.

— Не «сколько ты пришел», а пока бы ты не пришел, — поправил он свою жену.

Ханской дочери язык русов давался с трудом, и потому она чаще молчала, но ее глаза, горячие и ласковые руки были красноречивее любых слов.

— Ты встревожен. Беда пришла? — заглядывая Ярославу в глаза, тихо спросила княжна.

— Беды особой нет. Бояре люд рязанский в смуту вводят, супротив меня народ поднять хотят.

— Какие они, — покачала головой княжна. — Таких отец мой сек саблями, а очень плохих за ноги к лошади, — показала она руками, будто вяжет узел, — и пускали в поле. — Помолчав, добавила: — Позови отца моего. Он порубит плохих бояр.

— Нет. Не хочу крови.

— Хан любит кровь врагов своих, когда она стекает с его меча.

— Но я не хан, а русский князь.

— Урусски кенязи не раз звали наших воинов против врагов своих. Кенязь Рюрик звал ханов на Киев, и сегодня еще в Переславле половецкие воины.

— В Переяславле, — поправил Ярослав жену. — Ты верно говоришь: половцы в граде том, но надолго ли? Отец с этим мириться не будет. Переяславль теперь наш — володимирский, — уверенно произнес молодой князь и, заметив, что жена дрожит, строго приказал: — Немедля в постель! Озябла ведь. Вона трясца берет, того и гляди зубами застучишь. А с боярами управимся, не тревожься. Коли не сами, так великий князь поможет.

Всеволод Юрьевич не повел войско в Рязань. Он стал лагерем в виду города на берегу Оки, отправив воеводу своего к Ярославу и боярам рязанским с приказом: явиться в полдень на ряды [38] . Поставлен был только шатер великого князя, дружинники же владимирские расположились на склоне взгорка и в перелеске, спускавшемся к реке. Сколько было воинов у Всеволода, рязанцам видно не было, и оттого суда княжеского они не испугались. Отправляя бояр и выборных от мастеровых и купцов на ряды, горожане напутствовали:

— Не уступайте!

— Держитесь своего!

— Князей ослобоните! На что нам приблудные‑то!

Среди важно выступавших на княжеский суд рязанцев шел в окружении священников епископ Арсений. Под тяжестью золоченой ризы, отягощенный толстой золотой цепью, на которой висела панагия [39] , он, опираясь на посох, с трудом переставлял ноги. Перед выходом из города Арсений пытался еще раз призвать паству к смирению, повиниться великому князю, но рязанцы не захотели слушать епископа.

Следом за выборными из ворот города в сопровождении двух десятков воинов выехал Ярослав. Обогнав шествие рязанцев, он первым прибыл к княжескому шатру и, спешившись, попал в крепкие объятия братьев — Константина и Юрия.

Старший брат, высокий и строгий, как монах, хотя и был рад встрече, вел себя сдержанно и радости не выказал.

Юрий же, тиская Ярослава крепкими ручищами, забросал его вопросами:

— Здрав ли? Как женушка твоя, поздорова ли? Что содеялось в Рязани? Чем люд рязанский прогневил? — и, не давая ответить, тут же рассказывал сам: — Брат Владимир просился с нами, да отец не взял: мал еще. Бояре твои с тобой, а дружина где же?

— В граде оставил, в воротах.

— Почто в воротах? — тряхнул кудрями Юрий. — Воротных сторожей разве нет?

— Есть. От них и поставил дружину, дабы за стенами градскими не укрылись бунташные.

— Есть и такие?

— Вон сколь, — кивнул Ярослав в сторону приближающихся рязанцев, — да и в самом граде осталось немало. — И, сокрушенно махнув рукой, спросил в свою очередь: — А как батюшка? Здоров ли?

— Великий князь в здравии, — тихо ответил Константин. — По весне занедужил как-то, да потом выправился.

Ярослав, отстранившись от Юрия, повернулся к старшему брату. Всмотревшись в его худощавое, землистого цвета лицо, участливо спросил:

— Сам-то ты здоров ли? Вона как глаза запали…

— Все в руках божьих, — так же тихо ответил Константин. Рядом со своими крепкими, розовощекими, жизнерадостными братьями он выглядел изнуренным, усталым, словно точила его какая-то внутренняя, неведомая болезнь. Узкое лицо Константина, обрамленное редкой бородой клинышком, глубоко посаженные глаза, тонкий нос с горбинкой и резкая черточка, делившая сросшиеся брови, дышали внутренним покоем и умиротворением. Будто пришел он в этот грешный мир сторонним наблюдателем: без радостей, желаний и страстей.

— А что батюшка, в шатре? — забеспокоился Ярослав. — Не терпится обнять родителя.

— Тебе нельзя в шатер! — предостерегающе поднял руку Константин. — Не забывай, кто ты, и говорить с тобой великий князь будет не как с сыном, а как с удельным князем. О том и напомнить велел.

Ярослав понимающе кивнул и нехотя отошел к приехавшим вместе с ним боярам.

Между тем рязанские выборные подошли ближе. Встретил их боярин Зарок и указал место, где им надлежало быть в ожидании суда княжеского.

В полдень из шатра вышел великий князь. Кинув взгляд на Ярослава, он указал ему на скамью, стоявшую слева, сам же сел в высокое резное кресло. Оглядев выборных рязанцев, Всеволод спросил:

— С чем пришли, бояре?

Из толпы выступил бородатый дородный мужик. Придерживая окладистую бороду, поклонился поясно и, крякнув в кулак, зычно произнес:

— Вины на нас нет, государь, а потому говорить пришли о наболевшем: доколе держать в неволе князей наших будешь?

— Не о том речь! — прервал боярина Всеволод. — Помолчи! Говори ты, князь, — кивнул он Ярославу.

Тот встал, не спеша поправил висевший на поясе меч и громко произнес:

— Винюсь пред тобой, великий князь, что допустил в земле рязанской смуту, непокорство и предательство. Не углядел сговора бояр с князьями пронскими, не пресек предательство сие в самом начале. А они, — указал Ярослав перстом на толпу выборных, — смутили рязанцев на бунт супротив меня, великий князь, над Рязанью тобой поставленного.

Ярослав говорил долго, приводя примеры, называя имена… И с каждым новым деянием, содеянным, по словам Ярослава, рязанцами, Всеволод Юрьевич все больше мрачнел.

— Так, говорите, нет вины на вас? — возвысил великий князь голос, недобро поглядывая на выборных. — Где же ты, праведник, заступник земли рязанской? Арсений! Отзовись! — выкрикнул Всеволод Юрьевич. — Кажи свой лик! Ответствуй! Верно ли сказывал князь Ярослав? Может, напраслину возвел на Рязань?

Арсений, поддерживаемый под локоть одним из священников, вышел вперед. Перекрестившись, он тихо проговорил:

— Бог милостив и нас, великий князь, призывал к милосердию.

Перекрестившись еще раз, он отступил и смешался с толпой рязанцев.

— И это все? — удивился Всеволод. — Бояре рязанские, ответствуйте: прав ли князь Ярослав?

Бояре, возмущаясь услышанным и перебивая друг друга, принялись доказывать свою правду. Речи их были дерзостны, требования непомерны и оскорбительны, но великий князь терпеливо выслушал всех. После чего он встал, обвел взглядом рязанских послов, воинов дружины, своих сыновей и медленно, выделяя каждое слово, произнес:

— Воля моя такова: этих, — кивнул он в сторону выборных, — заковать в железа и отвести в стольный град Володимир; злых и виновных в измене имать, пытать и казнить; мужиков рязанских с женками и детьми, со всем скарбом из града вывести и направить на жилье в города володимирские, суздальские, ростовские; град же мятежный предать огню! — И, помолчав многозначительно, в нависшей тишине добавил: — А кто воле моей воспротивится, сечь головы немедля!

Содрогнулась Рязань от криков и стонов, заалела кровью людской, запылала избами и теремами. Дружинники князя Всеволода врывались в дома, а кто запирался, то выламывали двери и выгоняли жителей из теплого жилья на холод, а потом, как скотину бессловесную, гнали из города в поле.

Княжичи в сопровождении десятка конных гридей с трудом продвигались к соборной площади по заполненной бредущими горожанами улице. Константин, взирая на разливное людское горе, тяжело вздыхал и часто крестился, Юрий же, пораженный решением отца и свершаемым на его глазах, лишь все больше мрачнел и нервно покусывал ус. Следовавший за княжичами Роман шумно сопел и недовольно бухтел себе под нос: