Борис Савинков - Конь бледный

— Это кто? — слышу я шепот.

Это? Ах, это инженер-англичанин, богатый. Ты говори, не стесняйся: он по-русски ни слова.

Я встаю.

— Жалею, что должен уйти. Честь имею вам кланяться.

Снова жму руки. А на улице смех: слава Богу, я — англичанин.

Генерал-губернатор едет обратно в Москву. Я брожу по Петербургу без цели.

Вечереет. Над Невой пурпур зари. Четкий шпиц крепости пронзает небо.

У крепостных дубовых ворот трехцветная будка: символ нашего рабства. За белой стеной темная пасть коридора. По каменным плитам эхо шагов. В камерах мрак, решетка окон. Ночью трепетный бой курантов. Великая скорбь на всю землю.

Многие из моих друзей повешены здесь. Многие еще будут повешены.

Я вижу низкие бастионы, серые стены. Мало сил отметить, мало сил разбить камень о камень. Но ведь день великого гнева придет...

Кто устоит в этот день?

В парке еще светло. Липы голые, но орешник уже оделся листвой. В зеленых кустах поют птицы.

Елена рвет, нагибаясь, цветы. Оборачивается ко мне и смеется:

— Как хорошо... Неправда ли, как сегодня радостно и светло?

Да, мне радостно и светло. Я смотрю ей в глаза и мне хочется сказать, что в ней радость и что она, — яркий свет. Я тоже невольно смеюсь.

— Как давно я не видела вас... Где вы были, где жили, что видели, что узнали?.. Что вы думали обо мне?

И, не ожидая ответа, краснеет.

— Я так боялась за вас.

Я не запомню такого утра. Цветут ландыши, пахнет весной. В небе тают перистые облака, догоняя друг друга. В моей душе опять радость: она за меня боялась.

— Знаете, я живу и не замечаю жизни. Вот я смотрю на вас и мне кажется, вы — не вы, а кто-то чужой и все-таки милый. Да, ведь вы мне чужой… Разве я знаю вас? Разве вы знаете меня? И не надо … Ничего не надо нам знать. Ведь нам и так хорошо?.. Не правда ли, хорошо?

И, помолчав, говорит с улыбкой:

— Нет, скажите же мне, что вы делали, чем вы жили?

— Вы ведь знаете, чем я живу. Она опускает глаза.

— Так правда ... террором?

— Террором.

По ее лицу пробегает тень. Она взяла меня за руку и молчит.

— Слушайте, — говорит она наконец, — я ничего в этом не понимаю. Но, скажите, зачем убивать... Зачем? Вот смотрите, как здесь хорошо: расцветает весна, поют птицы. А вы думаете о чем? Живете чем?.. Смертью?.. Милый, зачем?

Я хочу ей сказать, что кровь очищает кровь, что мы убиваем против желания, что террор нужен для революции, а революция нужна для народа. Но почему-то я не могу сказать этих слов. Я знаю, что это только слова для нее и что она меня не поймет.

А она настойчиво повторяет:

— Милый, зачем?

На деревьях роса. Заденешь ветку плечом, — брызнет дождь разноцветных капель. Я молчу.

— Не лучше ли жить, попросту жить?.. Или я не поняла вас? Или так нужно... Нет, нет, — отвечает она себе, — так не нужно, не может быть нужно...

И я робко спрашиваю, как мальчик:

— Что же нужно, Елена?

— Вы спрашиваете меня? Вы?.. Разве я знаю? Разве я могу знать? Ничего, ничего я не знаю... Да и знать не хочу... А сегодня нам хорошо... И не надо думать о смерти... Не надо...

Вот она опять рвет со смехом цветы, а я думаю, — скоро я снова буду один и ее детский смех зазвучит не для меня, — для другого.

Кровь бросается мне в лицо. Я говорю едва слышно:

— Елена.

— Что, милый?

— Вы спрашиваете меня, что я делал?.. Я… я помнил о вас.

— Помнили обо мне?

— Да...вы ведь видите: я вас люблю... Она опускает глаза.

— Не говорите мне так.

— Почему?

Боже мой… Не говорите. Прощайте. Она быстро уходит. И долго еще между белых берез мелькает ее черное платье.

Я написал Елене письмо:

«Мне кажется, что я не видел вас долгие годы. Каждый час и каждую минуту я чувствую, что вас нет со мной. Днем и ночью, всегда и везде, — вот я вижу ваши сияющие глаза.

Я верю в любовь, в свое право любить. В глубине моего сердца, на самом его дне, живет спокойная уверенность, предчувствие будущего. Так должно быть. Так будет.

Я люблю вас и я счастлив. Будьте же счастливы любовью и вы».

Я получил короткий ответ:

«Завтра в Сокольниках, в шесть часов».

Елена мне говорит:

— Я рада, я счастлива, что вы со мною… Но не говорите мне о любви. Я молчу.

— Нет, обещайте: не говорите мне о любви… И не печальтесь, не думайте ни о чем.

— Я думал о вас.

— Обо мне? . . Не думайте обо мне...

— Почему?

И я сам тотчас же отвечаю:

— Вы замужем? Муж? Честь мужа? Долг честной женщины? О, конечно, простите… Я осмелился говорить о своей любви, я осмелился просить вашей. Для добродетельных жен есть только домашний покой, чистые комнаты сердца. Простите.

— Как вам не стыдно?

— Нет, мне не стыдно. Я знаю: трагедия любви и подвенечного платья, законного брака, законных супружеских поцелуев. Не мне стыдно, Елена, а вам.

— Молчите.

Несколько минут мы молча идем по узкой дорожке парка. На ее лице еще гнев.

— Слушайте, — поворачивается она ко мне, — неужели для вас есть закон?

— Не для меня, а для вас.

— Нет… А вот вы… Вы живете кровью. Пусть это нужно, но вы… зачем вы живете кровью?

— Не знаю.

— Не знаете?

— Нет.

— Слушайте, ведь это закон... Вы сказали себе: так нужно.

Я говорю, помолчав:

— Нет. Я сказал: я хочу.

— Вы так хотите?

Она с изумлением смотрит мне прямо в глаза.

— Вы так хотите?

— Ну да.

Вдруг она мягко кладет мне руки на плечи.

— Милый, милый мой Жорж.

И быстро, гибким движеньем целует меня прямо в губы. Долго и жарко. Я открываю глаза: ее уже нет. Где она? И не сон ли мне снился?

Сегодня первое мая, — праздник рабочих. Я люблю этот день. В нем много света и радости. Но именно сегодня я бы охотно убил генерал-губернатора.

Он стал осторожен. Он прячется во дворце и мы напрасно следим за ним. Мы видим только сыщиков и солдат. И они видят нас. Я думаю поэтому прекратить наблюдение.

Я узнал: 14-го, в день коронации, он поедет в театр. Мы запрем Кремлевские ворота. Ваня станет у Спасских, Федор у Троицких, Генрих у Боровичьих. И здесь будет наше терпение.

Я радуюсь заранее победе. Я вижу кровь на мундире. Вижу темные своды церкви, зажженные свечи. Слышу пение молитв, душный ладан кадила. Я хочу ему смерти.

Я хочу ему «огня и озера огненного».

Эти дни я как в лихорадке. Вся моя воля в одном: в моем желании убить. Каждый день я зорко смотрю: нет ли за мой шпионов. Я боюсь, что мы посеем, но не пожнем, что нас арестуют. Но я не сдамся живым.

Я живу теперь в гостинице «Бристоль». Вчера принесли мне мой паспорт. Принес из участка сыщик. Он топчется на пороге и говорит:

— Осмелюсь спросить, господин пристав спрашивают, какого изволите быть вероисповедания?

Странный вопрос. В паспорте сказано, что я лютеранин. Я, не поворачивая головы, говорю:

— Как?

— Какого исповедания-с? Веры какой-с? Я беру в руки паспорт. Я громко читаю английский титул лорда Ландсдоуна: …We, Henry Charles Keith Perry Fitz Maurice Marquess of Landsdown, Earl Wycombe» и т. д.Я не умею читать по-английски. Я произношу буквы подряд.

Сыщик внимательно слушает.

— Понял?

— Так точно.

— Иди к приставу, скажи: сейчас телеграмма посланнику. Понял?

— Так точно.

Я стою спиной к нему, смотрю в окно. Я говорю очень громко:

— А теперь, — пошел вон. Он с поклоном уходит. Я остаюсь один. Неужели за мной следят?

Мы встретились в Кунцеве, у полотна железной дороги: я, Ваня, Генрих и Федор. Они в сапогах бутылками, в картузах: по-мужицки.

Я говорю:

— Четырнадцатого генерал-губернатор поедет в театр. Нужно теперь же решить места. Кто бросит первую бомбу?

Генрих волнуется:

— Первое место мне.

У Вани русые кудри, серые глаза, бледный лоб. Я вопросительно смотрю на него. Генрих повторяет:

Непременно мне, непременно.

Ваня ласково улыбается:

— Нет, Генрих, я жду очень давно. Не огорчайтесь: за мною право. За мною первое место. Федор равнодушно пыхтит папиросой. Я спрашиваю:

— Федор, а ты?

Что ж, я всегда готов.

Тогда я говорю:

— Генерал-губернатор вероятно поедет через Спасскую башню. Ваня станет у Спасской, у Троицкой Федор, Генрих у Боровичьей. Ваня бросит первую бомбу.

Все молчат.

По железнодорожному полотну вьются тонкие рельсы. Столбы телеграфа уходят вдаль. Тихо. Только проволока гудит.

— Слушай, — говорит Ваня, — я вот о чем думал. Ведь легко ошибиться. Бомба весом 4 кило. Бросишь с рук, — не всегда попадешь. Попадешь, например, в заднее колесо, — ну и останется жив. Помнишь, как 1 марта, как Рысаков.

Генрих волнуется:

— Да, да… Как же быть?

Федор внимательно слушает. Ваня говорит:

— Лучшее средство: кинуться под ноги лошадям.

—Ну?

— Ну, наверное взорвет карету и лошадей.

— И тебя тоже взорвет.

— И меня.

Федор с презрением пожимает плечами.