Наталья Нестерова - Возвращение

Юрке, как и его слушательницам, было невдомек, что Настя боялась внезапного пробуждения Митяя, которое способно вызвать приступ.

Отношение в селе к Насте было противоречивым. Слабосильная и неумелая — ладно, ведь городская, чего с них взять. Опять-таки не хнюлется, не ноет, не жалуется, больной не прикидывается, как может тянет крестьянский труд. Шутит непонятно. Их шутки грубы, но веселы и просты. А у Насти — с подковыркой, не сразу разберешь, а то и вовсе не поймешь. Не тараторка, с культурными понятиями поведения, а на собрании в школе выступила — глаза не знали куда деть. Мы, говорит, все должны Ирине Сергеевне, учительнице, заявить, что ее пристрастие к спиртному дурно влияет на учебный процесс. Оно правда — пьет учительница. Тому обстоятельства: муж на фронте погиб, сын от воспаления легких помер. Но разе можно в лицо и при людях? Насте указали, она настырно: если каждой из нас соболезновать, то погрузимся в бесконечный плач. Учительница-то пить бросила, а Настю возненавидела, не допускала в школу — пусть Марфа по поводу своего сына Степана Медведева ходит. Марфа над Настей — как орлица, любого заклюет, кто только посмеет криво на невестку глянуть или слово недоброе сказать. В этом Марфа переплюнула даже свою свекровь, покойную Анфису Ивановну. Та хоть и не давала невесток в обиду, но держала их в кулаке. Настя же у Марфы в положенье прынцессы. В том нет Настиной вины, однако ж и есть. В правление, на легкий труд Настю перевели: понятно — грамотная, с образованием. А их дочери-то на тяжелом труде!

— Не вписываюсь я в деревенское общество, — жаловалась Настя Марфе.

— На всех не угодишь.

— Они говорят — срам, что я называю тебя по имени и на «ты». Взро́щена я, мол, неправильно. А кто меня взро́стил? Ты! Но при этом я прынцесса, а ты вся из себя идеальная.

— Не забивай голову ерундой, все равно их не исправишь. Мало нам проблемов?

— Проблем. Митя прав, ты утрачиваешь культурную речь. Марфа! — капризно, как в детстве, кривила губы Настя. — Почему в отличие от меня, они Митю с распростертыми объятиями? Чего ни коснись: в кузне, на лесозаготовке-пилке-столярке — на любой работе, везде Митрий Медведев опорный мужик.

— Дык он коренной сибиряк, свой, а мужиков по пальцам.

— Я своей никогда не буду?

— Дети ваши могли бы… Только не надо. Война кончится, вернемся в Ленинград, там ваше место жизненное. Настя, скажи мне, ведь хорошо, что у Митяя припадков нет? Может, и не будет больше?

— Надо надеяться.

— А чего ж он бирюк-бирюком? Хмурый, не подступись?

— Он писа́ть не может, то есть рисовать.

— Как жа? Ведь, похоже, Парасю умирающую нарисовал, потом порвал, не успела выхватить.

— Нет, это все не то.

— К чему душа лежит, в тому и руки приложатся. Ты бы поговорила с ним, успокоила?

— Я пыталась, не получается.

— Момент подгадай.

— О! Эта вековая наука сибирячек — подгадать момент. Почему-то сибиряки-мужики совершенно не подгадывают моменты в отношениях со своими избранницами.

Насте было слегка досадно, что разговор от ее тревог перешел на проблемы мужа. Редкая удача — они с Марфой одни в доме.

Настя, как в детстве, подлезла к Марфе под мышку, устроила голову на ее большой теплой груди, обхватила за талию:

— Ты кого больше любишь: меня, Митяя, или Степку, или Илюшу?

— Ну, не дура ли такое спрашивать?

— Дура, дура, — быстро согласилась Настя. — Отвечай по правде.

— Пусть… тебя…

— Врешь!

— Каждого по-своему…

— Кого сильней?

— По силе одинаково. А душевной трепетности — Илюшу, он самый беспомощный.

В горницу влетел Степка.

— Вы чего обнимаетесь? — Не получив ответа, затараторил: — Там Аннушка, она ж у нас пугливая, я хотел ей силу воли воспитать, на сосну уговорил залезть, она спрыгивать не хочет в сугроб, пищит, ствол обхватила и как котенок.

— Варнак! — подхватилась Марфа.

— Каторжник, как его?… Колодник! — ругалась и мчалась на двор Настя, на ходу срывая с вешалки тулуп.

Ей удалось вызвать Митю на разговор в бане. Ах, какая это была баня! Одним посчастливилось, последним — никто очереди за ними мыться не ждал. На полу в предбаннике еловые ветки накиданы, поверх них холстина. Из парилки — на эту пахучую перину. Распаренные, голые, молодые, влюбленные…

— Марфа утверждает, — говорила Настя, лежа на спине, глядя на низкий темный бревенчатый потолок, — что есть намоленные иконы и церкви. Это где в течение долгого-долгого времени люди раскрывали душу в чистых устремлениях, покаяниях и молитвенных просьбах. Теперь возьмем эту баню. Ей лет триста, пусть пятьдесят. Елочки на полу, простынка поверху, молодые супруги…

— А! Ха-ха-ха! — гоготал Митяй. — Банька-то на… на… наегоренная!

— Фу, пошляк! А еще художник! Человек искусства!

— Я не художник, — посерьезнел Митяй. — И никогда, наверное, им не стану.

Настя повернулась на бок, положила голову на согнутый локоть:

— Так, так, продолжай!

— Точка, продолжения нет. В парилку до или после?

— Уймись, неугомонный! И послушай мудрую женщину.

— Где здесь мудрая женщина? — повертел головой Митяй.

— Перед тобой. Молчи, пожалуйста! И руки свои шаловливые убери! Ты пока ничто! Даже школы не окончил, не говоря о Художественной академии. Конечно, ты талантлив и хорош собой до умопомрачения. Сноска: если Аленка Соболева продолжит куры тебе строить, то я ей зенки выколю! Вилкой! Ты работаешь как проклятый бизон…

— Тут нет бизонов.

— Пусть как бык. Буян Третий. Здесь почему-то быкам, точно царям, номера присваивают. У тебя было три контузии, руки дрожат.

— Не в руках дело. Понимаешь, между тем, что я хочу изобразить и что выходит, — пропасть.

— Это нормально! — воскликнула Настя. — Извечное противоречие творца: разрыв между замыслом и воплощением. Художники, не в пример тебе, извини, освоившие техники, которые тебе в кружке Дома пионеров преподнести не могли, и твой этот художник, которого мама нашла… Морочил тебе голову художественными стилями, кубистами-символистами, но азбуке изобразительной не учил. Как, скажи, человек, пусть гениальный мелодист, может записать музыку, если не знает нотной грамоты?

— Сравнение не точное.

— Не увиливай! — Настя села, скрестив ноги по-турецки. — Ты, то есть мы, должны идти и сражаться, добиваться и побеждать!

Она поймала себя на том, что от волнения говорит штампами, высоким патетическим стилем. Но совершенно не ожидала ответа, который услышала от мужа.

— Это в точку!

— Что? — не поняла Настя.

Митяй сел, прислонился к стене:

— Я… такой… рохля, мямля… нет у меня…

— Чего-чего у тебя нет?

— Вот брат Васятка. У него есть цель, и он к ней идет. Думаешь, ему просто, безногому, да еще и с Егоркой в придачу? А он сдает экстерном в университете. Или мой дед Еремей. Он был, как говорят, талантливым резчиком, но ненавидел крестьянский труд. Завтра в поле выходить, плуги не чинены, а Еремей сидит досточки вырезает. Я так не могу.

— Ты бежишь на помощь по первому зову, — кивнула Настя. — Точнее, к тебе все бегут по любому поводу. Но ведь сейчас война.

— А у Васьки не война? А дед Еремей? Коренной сибиряк, не переселенец, он хорошо знал, что весенний день долгую зиму кормит. Я плохо объясняю! Мура какая-то! Пошли мыться, — поднялся Митяй.

— Хорошо, что у нас сын, — сказала Настя задумчиво, не сдвинувшись с места.

— Почему? — удивился Митяй.

— Мужикам проще живется, они ловко устроились. Можешь представить себе бабу, у которой в хлеву ревет недоенная корова, вымя вспухло, чуть не лопается, корова дико страдает, а баба сидит себе, гладью вышивает, стежок за стежком накладывает, нитки подбирает, чтобы цвет неба заиграл. Это будет не баба, не женщина, а ехидна. Кстати, у почтальонши Верки я видела работы ее матери — картины гладью, абсолютные шедевры. Знаешь, как про таких, как ты, здесь говорят? Каждому добрый, а себе злой.

В уличную дверь заколотили.

Степка:

— Митяй! Эй, Митяй! Мамка прислала. Вы там не угорели?

— Угорели! — крикнул Митяй в ответ. — Передай, что скоро придем. Я мыться, — сказал он жене и распахнул дверь в парилку.

— Митя!

Остановился, не оборачиваясь, спросил:

— Ну?

— Спинку потереть?

Обратной дорогой домой, уже подошли к калитке, Митяй успокоился. Как и брат Василий, он не переносил душекопания — «психологию».

— Я хочу тебе сказать, — остановилась Настя. — Как женщина, как простая баба…

— Вот стою я перед вами, простая русская баба, мужем битая, попами пуганная, врагами стрелянная…

Это были знаменитые слова героини Веры Марецкой из фильма «Член правительства»

— Именно. Говорю от имени баб и членов правительства. В базарный день, при большом выборе, за одного Дмитрия Медведева трех Василиев Фроловых дают! Пусти, загородил! — оттолкнув мужа, первой шагнула за калитку Настя.