Юзеф Крашевский - Гетманские грехи

Если бы что-нибудь уменьшить, то пришлось бы обидеть бедняжек.

Нет ничего на свете более деморализующего для человека, как несправедливое обладание чужой собственностью: совесть тотчас же входит в компромисс с эгоизмом и в конце концов всегда приходит к убеждению, что не следует упускать того, что попало в руки.

Подкоморий и его жена убедили себя окончательно, что они были бы обижены, если бы им пришлось поделиться.

В этот памятный вечер вся стража замка состояла из трех человек; было еще несколько слуг в боковых пристройках и несколько рабочих в конюшне; из деревни присылали в усадьбу четырех сторожей: одни сторожили гумна, другие – амбары, третьи стояли около дворца. Женской прислуги было довольно много, но она годилась только на то, чтобы поднять шум. Старые ружья, не все даже заряженные, стояли в углу в сенях. Все другие роды оружия были сложены в пустой горнице флигеля, где Теодор ждал когда-то приглашения на прием к деду.

В этот день подкоморий сидел довольно долго на крыльце, разговаривая с управляющим и экономами; наконец, вся семья, спугнутая холодком весенней ночи, разошлась по своим комнатам. Слуги давно уже спали, а сторожа, пришедшие с трещотками и давшие знать о своем приходе, отправились искать удобных местечек для отдыха.

Подкоморий имел обыкновение вечером, когда все затихало, сидеть еще в канцелярии, где ему ставили две сальные свечи в подсвечники с колпаком. Здесь, среди ночной тишины, приходили ему в голову почти гениальные планы апелляций и манифестов, которыми он изумлял самых искусных юристов. Он просматривал бумаги, делая заметки, а устав, начинал расхаживать по комнате, бормоча молитвы, так как он отличался некоторою набожностью, и только после этого, ударив себя несколько раз кулаком в грудь, удалялся в общую спальню.

Сыновья ложились спать раньше родителей.

Кунасевич перед ночью удалился, как всегда, в канцелярию, но свежий весенний воздух, как всем известно, действует на человека усыпляюще; на подкомория напала страшная зевота, и он после каждого зевка торопливо крестил рот от напасти дьявола маленькими крестиками. Усевшись в кресло, он почувствовал себя таким сонным, что, начав перелистывать документы, не совладал с собой и, откинувшись в кресло, задремал.

Сальные свечи, с которых не снимали нагара, оплывали, на них нарастали целые грибы, но он не обращал на это внимания. В полусне он думал о чем-то, хорошенько не отдавая себе отчета в своих мыслях. Где-то жужжали мухи, но так громко, что он, хотя и не видел их, отгонял от себя. Наконец, этот шум показался ему совсем не похожим на жужжание мух и шел он, как будто со стороны двора. Это не был шелест листьев, колеблемых ветром, или спокойный шум весеннего дождя. Подкоморию показалось, что он слышит чьи-то шаги и тихие голоса под окном. Но так как слуг в доме было мало, а сторожа бродили поодиночке, то он решил, что это ему послышалось. Не имея ни малейшей причины тревожиться, Кунасевич все же стал прислушиваться, обеспокоенный странным звуком, смутившим ночную тишину Божишек.

Что это могло быть? Вставать или не вставать? Он еще раздумывал, когда во дворе послышался страшный шум, и раздались жалкие крики. Прозвучало несколько выстрелов.

Подкоморий, не отличавшийся излишней смелостью и не без основания полагавший, что люди могут мстить ему, сорвался с места и первым его побуждением было бежать к дверям, не прихватив с собой даже сабли.

Но двери были заперты снаружи!

Он подбежал к окну, но окно было заперто снаружи ставней. Между тем шум и крики, сопровождавшиеся выстрелами, не умолкали… Кунасевич узнал голоса своих слуг и домашних.

На дворе раздавался топот коней, а из сеней доносились звуки борьбы и крики:

– Хватай, бери, вяжи!

А над всем этим звучали громкие приказания начальников, голоса которых были незнакомы Кунасевичу.

Однако он сообразил, что за его наезд на Божишки ему отплачивали той же монетой; но откуда могли взять Паклевские людей? Кто оказал им поддержку, кто внушил им эту смелую затею? И для чего его так тщательно заперли, как узника в тюрьме? Этого он не мог понять. Перекрестившись дрожащей рукой, он призвал Бога на помощь, так как хорошо знал, что неприятель, не встречая сопротивления, конечно, одержит победу…

Теперь все его заботы сводились к тому, чтобы спасать самого себя, так как было ясно, что по отношению к нему у врагов имелись какие-то особые намерения – не даром же они его заперли в одиночестве и, наверное, приставили хорошую стражу.

Не было никакой возможности выскочить из канцелярии через дверь или окно: о трубе в камине нечего было и думать при толщине подкомория; оставалось только одно: погасить свечи и забиться куда-нибудь в угол, а когда неприятель ворвется – постараться каким-нибудь способом выскользнуть. Решив это, подкоморий торопливо подбежал к свечам и необдуманно задул их, так что в комнате распространился предательский запах, указывавший на то, что они были только что погашены.

Сам он в темноте прокрался к дверям, рассчитывая на то, что когда люди войдут в темную комнату, он успеет выскользнуть в сени, а потом и в сад.

Между тем шум значительно ослабел; можно было думать, что пришли к какому-то соглашению. Люди бегали взад и вперед, выстрелов не было больше слышно.

Приближалась решительная минута…

Голоса раздавались уже около самых дверей – приказывали подать ключ. Перепробовали несколько ключей, пока, наконец, дверь открыли, и в нее просунулось сразу столько голов, что нечего было и думать о бегстве. Подкоморий прижался всем телом к стене.

Впереди всех шел огромный мужчина с шапкой набекрень, вооруженный пистолетом и саблей.

За ним несли свет. Это и был ротмистр Шустак.

Входя, он бросил взгляд в глубину комнаты и, не видя там Кунасевича, крикнул:

– Да его здесь нет!

Но в это время другие, шедшие за ним следом, заметили прижавшегося к стене подкомория и громко сказали:

– Здесь! Здесь! Сидит заяц у опушки… Ха, ха!

Шустак тотчас же повернулся к нему.

– Бьем вам челом, подкоморий! – сказал он. – Мы, сударь, пришли отдать вам немножко запоздалый визит, но в другое время нам было неудобно…

Он обернулся к слуге, несшему фонарь:

– Зажги свечи, и прошу оставить нас вдвоем, нам нужно о многом переговорить. Пусть для безопасности поставят стражу у дверей. Экипаж и лошади для подкомория должны быть наготове, так как, покончив переговоры, он, наверное, захочет ехать домой.

Волей-неволей, пришлось подкоморию сесть в кресло. Между тем шляхта отступила к дверям, посмеиваясь, поглядывая на осужденного и шумно затворяя за собой двери.

– Ну, что же? Нашла коса на камень? Вы, сударь, взяли Божишки захватным правом, и мы таким же манером отобрали их у вас для Паклевских, с той только разницей, что у вас, сударь, не было никаких прав, а мы захватили их по праву.

– Это мы еще посмотрим! – пробурчал подкоморий. – Арестовывать и секвестировать шляхтича никто не имеет права, и мы будем иметь с вами дело за сегодняшнюю расправу.

– А я полагаю, – помолчав, сказал ротмистр, – что мы здесь потолкуем и все уладим…

Кунасевич, не отвечая, покачал головой.

– А как вы думаете, пан подкоморий? – прибавил Шустак.

– Я? Я что думаю? Да я думаю, что это не наезд, а просто разбой, за который вы все, сколько вас тут есть, будете в ответе in fundo и гривной. – Ну, чтобы посадить нас всех, не хватило бы тюрем, – возразил Шустак, – нас здесь очень много, чуть не полокруга. Сосчитай-ка всех людей, которых ты в продолжение нескольких десятков лет обижал, стараясь с каждого содрать хоть понемногу! Сегодня все явились сюда для реванша… Рано или поздно эта история повторяется со всеми, кто перетягивает струну – в конце концов, она может лопнуть.

Подкоморий бросил на говорившего сердитый взгляд и надулся – но молчал.

– Я хочу сделать вам одно предложение, – сказал Шустак. – Все здесь присутствующие просили позволения – в виде возмездия дать вашей милости по одному удару кнутом…

Кунасевич вскочил с громким криком.

– Садись, сударь, и не производи шума раньше времени, – сказал ротмистр, – это ничему не поможет, и может только раззадорить тех, которые поджидают там моего сигнала…

– И вы, сударь, называете это наездом, – закричал подкоморий, гневно сверкая глазами, – да это нападение, разбой, это криминальное дело! Как это? Меня, одного из первых людей в округе, вы посмели бы…

– Бывали примеры, известные и в судебной практике, что и подкомориев tempore opportuno клали на ковер, особенно в тех случаях, когда cum contemptu legum эти великие люди учиняли безнравие, глумились над справедливостью, обижали невинных, обирали сирот; это не будет ни новым, ни экстраординарным, если мы воздадим privatim, что следует…

Кунасевич не мог даже говорить; он метался по комнате в диком гневе. – Послушай, пан подкоморий, – сказал Шустак, – я, которому выпала честь руководить этой компанией, не стремлюсь вовсе к наказанию грешника плетью, но к его раскаянию и исправлению.