Зинаида Шишова - Великое плавание

Тордальо заряжает аркебузу и еще раз наводит ее вниз. Я бросаюсь к офицеру и выхватываю у него ружье. Горячее дуло обжигает мне руки.

Там внизу человек, уже перебравшись через пропасть, перерезывает канат. Хвала господу, он спасен! Теперь ему остается подняться в горы – пропасть защитит его от преследователей.

Над гребнем перевала показываются взмыленные морды лошадей, и через минуту разгоряченные всадники Охеды выезжают на дорогу.

Алонсо Охеда с поднятым мечом устремляется к пропасти.

– Орниччо, беги! – кричу я. – Беги, беги, Орниччо! Но что это? Он и не думает о бегстве. Укрепив веревку, он один ее конец спускает в пропасть.

Ободренный присутствием Охеды, Тордальо снова берет у солдата аркебузу.

Человек на гребне скалы, упираясь ногами в землю, быстро-быстро перебирает руками.

Внизу на веревке повисает темная фигурка. Это женщина, я вижу ее развевающиеся волосы. Она поднимается все выше и выше. Вот она хватается за гребень скалы, и Орниччо помогает ей вскарабкаться.

Тордальо становится на одно колено, он целится, прищурив глаз.

Но он не один. Четверо дворян Охеды, спешившись, становятся позади него. А те двое на скале как будто и не видят грозящей им опасности. Они снова опускают веревку в пропасть.

Вдруг я слышу дикий крик. Это Роса с пеной у рта бьется в руках удерживающих его солдат. Не перенеся ужасного зрелища, он, закрыв глаза, ринулся было в пропасть, но товарищи удержали его.

– Убийцы, – кричит он, – проклятые! Испанцы, что вы смотрите, здесь убивают женщин!

– Бросьте оружие! – вдруг слышу я звонкий голос и не верю своим глазам: выпрямившись в седле, величественный и помолодевший, адмирал въезжает в толпу солдат. – Оставьте в покое этих людей, – говорит он, повернувшись к Охеде. – Это индейцы Веечио. Они не принимали участия в битве ста касиков. А на вас, офицер Тордальо, за самовольные действия я накладываю десять суток ареста.

Солдаты Охеды отступают, бормоча ругательства. В самый последний момент, когда мы готовимся тронуться в дальнейший путь, я замечаю, что один из людей отряда передает рыцарю Охеде аркебузу. Я бросаюсь к нему, пуля обжигает мне щеку, но я явственно вижу, что напротивоположной стороне пропасти Орниччо, пошатнувшись, хватается за грудь и затем медленно-медленно начинает падать на руки подхватившей его женщины.

Вот при таких обстоятельствах господь привел мне свидеться с Орниччо.

На шестой день пути я дошел до покинутой деревни. Губы мои пересохли от жажды, и мне негде было укрыться от солнца. Все дома были разрушены.

В конце деревни я заметил полуразвалившуюся хижину. Одна стена ее была пробита и обвалилась, но крыша была на месте, и я ступил под ее благодетельную сень.

Вот уже около месяца, простившись с господином, я скитаюсь по этой стране и вижу только обломки и развалины. Адмирал, прощаясь, заклинал меня не пускаться одному в путь, но индейцы, унесшие тело Орниччо, отправились в горы. И как я мог не последовать за ними? Опасения адмирала, однако, не сбылись: никто не останавливал меня в пути, и я уже давно потерял надежду увидеть где-нибудь хоть одно живое существо.

Поэтому, когда при моем появлении две темные фигуры шарахнулись от меня в глубину хижины, я сам вздрогнул от неожиданности.

Старый седой индеец тотчас же поднял над головой трясущиеся руки. Такому жесту местных жителей научили солдаты Охеды. Это должно было обозначать, что индеец – мирный и не поднимает против белого оружия.

Маленький голый индейский мальчик с вытаращенными от ужаса глазенками робко тронул меня за руку. На ладошке он протягивал мне несколько крупинок золота. Я отстранил его ручку.

Только одна женщина даже не пошевелилась при моем появлении. Она сидела на полу хижины над грудой каких-то лохмотьев. В полутьме я не разглядел, что она делает.

Длинные черные волосы, свешиваясь до самого полу, закрывали ее лицо от меня.

– Бери золото и уходи, – сказал старик на языке мариен, единственном, который хоть немного понимали европейцы. – Это все, что есть в нашей хижине.

– Я не ищу золота, – ответил я. – Я шел, не останавливаясь, семь дней и семь ночей и изнемогаю от жажды.

– Дай ему напиться, Тайбоки, – сказал старик.

Тайбоки?! В одну минуту я понял все. Одним прыжком я бросился на середину хижины. Женщина, распростерши руки, закрыла от меня груду лохмотьев. На них лежал человек, укрытый от мух плащом.

Откинув плащ, я увидел бледное лицо, которое я тотчас же узнал, несмотря на то, что густая черная борода совершенно изменила его. Глаза были закрыты.

– Орниччо, брат мой, Орниччо, друг мой! – шептал я, становясь на колени. – Я здесь, Франческо здесь. Орниччо, посмотри на меня!

Женщина, нисколько не удивившись, подвинулась, чтобы дать мне место.

– Он звал тебя во сне, и ты пришел, – сказала она по-испански.

Она переложила голову Орниччо к себе на колени и, тихонько покачивая ее, подняла на меня глаза.

В первую минуту я даже не понял, как она красива. Только потом я разглядел ее тонкие брови, длинные ресницы и нежный рот. Сейчас же меня поразили ее глаза. Они были темно-желтого цвета, как у кошки или птицы, и в них как бы колебалось тяжелое пламя.

– Тайбоки, я знаю тебя, – сказал я. – Мне говорил о тебе Гуатукас, твой брат.

– Горе мне! – сказал старик. – Этого молодого воина белые заковали в цепи и увезли в свою страну!

Я молчал, опустив голову, – это была правда. Когда Гуатукас явился, предлагая выкуп за Каонабо, его схватили и заковали в цепи.

– И я тебя знаю, Франческо Руппи, – сказала Тайбоки.

Старик шагнул ко мне, качаясь на своих тонких, высохших ногах:

– А меня ты не знаешь, белый господин? Нет, ты меня не можешь знать. Когда-то я был силен и могуч, и я назывался Веечио, но сейчас мое имя Тау-Тамас – Сын Горя. Я с состраданием взглянул на этого когда-то могущественного и уважаемого вождя.

– Послушай, – сказала Тайбоки, беря мою руку и кладя ее на грудь Орниччо, – он дышит легче. Будь благословен твой приход. Ты принес ему выздоровление!

Орниччо остался жив. Четырнадцать суток он метался в бреду, и четырнадцать суток мы не отходили от него, меняя на его лбу холодные примочки. Когда он открывал глаза, я пугался его горячего лихорадочного взгляда. В беспамятстве он иногда брал руку Тайбоки или мою и клал на свой пылающий лоб.

– Я слышу его мысли, – говорила тогда девушка. Каждый день, делая ему перевязки, мы видели, как мало-помалу затягивается его рана.

– Но где пуля? – спрашивал я в беспокойстве. – Если пуля осталась у него в груди, он не будет жить.

– Меня зовут Тайбоки, – ответила девушка, – а иначе меня называют Тараути. Ты говоришь на языке народов мариен и поэтому не понимаешь значения этих имен. Тайбоки значит «нагоняющая сны», а Тараути – «исцеляющая раны». Я раскрыла его грудь и раздвинула мышцы. Он закричал, как женщина, но я пальцами вынула из раны пулю.

Орниччо не приходил в себя.

– Он еще жив, – сказал Веечио, – но душа его уже бродит в стране усопших.

– Он будет жить! – возразила Тайбоки.

Орниччо очнулся на пятнадцатый день. Он открыл глаза; белки его были чисты и взгляд разумен. Он приподнялся, но тотчас же упал на свое ложе и забылся крепким сном.

Тайбоки взяла мою руку и положила себе на грудь.

– Это сердце – твое! – сказала она.

Потом, переложив голову Орниччо к себе на колени, она укачивала его, как ребенка. Своему маленькому братцу она велела принести два кувшина воды.

Покачивая на коленях Орниччо, она переливала воду из одного кувшина в другой. Вода лилась с тихим плеском.

– Видишь, твой друг улыбается, – сказала она. – Он слышит плеск воды, ему снится море, которое он так любит. Вот поэтому меня зовут Тайбоки.

– «нагоняющая сны». Ты тоже любишь море, Франческо, – продолжала она, вставая, – и я к тебе тоже призову прекрасные сны. Я тебя люблю, брат мой, и хочу, чтобы ты всегда улыбался.

Мы сели у порога. Веечио учил маленького Даукаса плести сети. Тайбоки щипала шерсть. Утром она при моей помощи остригла маленькую белую козочку, ловко срезая шерсть острым ножом.

Орниччо спал в глубине хижины, и мы каждую минуту оставляли разговор и прислушивались к его дыханию.

Я с ужасом вспоминал походы, битвы и кровь, споры дворян и монахов, жестокость Охеды и слабость адмирала. Как все это было далеко от меня сейчас!

Друг мой выздоравливал. Самая красивая девушка на Гаити сказала только что, что любит меня. Я был счастлив. Мне хотелось сказать и ей о своей любви, но мне трудно было это выразить словами.

Я взял руками ее волосы и спрятал в них свое лицо. Мне хотелось смеяться и плакать.

Тайбоки оставила шерсть и смотрела на меня своими поразительными глазами.

– Тайбоки, – сказал я, – я вижу, как ты добра и умна. Мне нравится ловкость, с какой ты ухаживаешь за моим другом. Ты почтительна с благородным Веечио и добра со своим маленьким братцем, но, когда ты говоришь со мной, мне кажется, что ко мне ты относишься лучше даже, чем к брату.