Владимир Аристов - Скоморохи

Сколько Микула Маркич крови пролил и своей и вражей за землю святой Софии. Готов и сейчас голову положить, жил бы только и славился господин Великий Новгород. И опять припомнились гудцы-скоморохи у моста на торгу, и черные люди, кузнецы, плотники, горшечники, жадно внимавшие песне; и выкрик дюжего мужика с кованой палицей:

— Черным людям Москва здорово, а вам, боярам, смертынька.

Трет Микула Маркич широкой ладонью старые рубцы, а они ноют все больнее, от тоски ли, или к непогоде. Шепчет Микула Маркич:

— Разброд! Шатость! Разномыслие!

Из ворот детинца выскочил конник, пешеходы на мосту от него шарахались, помчался на ту сторону. Конника каждый в Новгороде знал — бирюч Илья Зима. Бирюч вихрем пронесся мимо торговых рядов — и прямо к Ярославову дворищу.

А через мост, из улиц и переулков уже валил к дворищу народ. На ходу говорили:

— Из Москвы разметная грамота.

— Князь Иван войной идет…

— К Русе подступает Москва…

На вечевой башне ударил колокол, один раз протяжно — и тотчас же зачастил, забухал тревожно, будто на пожар. Вскачь пронесся через мост посадник Василий Онаньич, конь под ним вскидывал голову и храпел. За Василием Онаньичем скакали четверо холопов, у каждого на поясе нож, у седла боевая палица.

Скоро на площадь перед помостом народа сбежалось — яблоку упасть некуда, от криков стон стоит. Упадыш и Ждан за Гуркой протолкались ближе к помосту. Гурко с того дня, как услышал песню про Москву, от Ждана и Упадыша не отходил. Играют Упадыш и Ждан песни, Гурко в стороне, опершись на кованую палицу, смотрит, чтобы не подобрались боярские хвосты-молодцы в заломленных колпаках. Не один раз молодцы пробовали подступать с кулаками и кистенями, чуть что — Гурко тут как тут с палицей, подоспеют на помощь еще мужики, и боярские молодцы на попятный. Издали грозились: «Будет ужо вам, доброхоты московские, вобьем гусли в глотки».

На помосте столпились бояре, Ждан узнавал многих: были на пиру, когда играла ватага Егора Бояныча у посадничихи Марфы. Вон Киприян Арбузеев, лютый Москве ненавистник, вон с мятым носом Дмитрий Борецкий, посадничихи Марфы сын, а вон Микула Маркич, муженек Незлобы, стоит невеселый, крутит ус. Старые посадники, тысяцкие, старосты концов — богатины, те, кто цепко держат в своих руках Великий Новгород. Вон посадник Василий Онаньич перегнулся через перила, трясет усами, кричит, а что — за выкликами не разобрать.

Перед самым помостом толпятся боярские молодцы, среди них Якушко Соловей, рожи у молодцов хмельные, стоят, едят — людей глазищами, хозяйски покрикивают, и видно, в самом деле, хозяева они тут. Вон мужик-сермяжник выкрикнул что-то, должно быть, неугодное боярам, молодец в заломленном колпаке махнул кулаком, ударил сверху вниз, вбил на крикуне шапку до носа. Еще легко сермяжник отделался, тесно и негде было молодцу размахнуться.

Из того, что кричал с помоста Василий Онаньич, разобрал Ждан — великий князь Иван прислал разметную грамоту, и уже садится Москва на конь, идет на Великий Новгород войною.

На ступеньки помоста выскочил Микоша Лапа, толпа притихла: чтоб черный мужик на помост лез, где только посадникам и боярам место — не часто случалось. Скрюченный старичище, стоял он близко от Ждана, опершись на клюку, затрясся, стукнул клюкой в землю:

— Дерзкой!

Микоша повернулся лицом к толпе, сорвал с головы колпак, махнул:

— Господа новгородцы, бояре на вас беду накликали.

В толпе завопили:

— Б-о-я-р-а-а!..

— Пошто с Москвою задирались!

— Люба Москва!

— Бить великому князю челом!

Боярские молодцы полезли за Микошей на ступеньки, ухватили за кафтанец, силились стащить. Микоша метнулся, вырвался у молодцов из рук, взбежал выше и уже оттуда:

— Мужики новгородские, боярам кроволитие любо…

Киприян Арбузеев шагнул к лесенке, лягнул Микошу в спину ногой. Микоша полетел вниз, сбил со ступенек двух молодцов. Внизу его подхватили другие молодцы, кинули на землю, ухая, стали топтать. Отчаянно завопил Микоша:

— М-у-ж-и-к-и новгородские…

Захлебнулся Микоша, вбили молодцы ему в рот ком грязи, окровавили лицо. Гурко нажал плечом, продрался к помосту, словно котят, расшвырял молодцов. А на площади уже завязывалась свалка, уже шли стеной на боярских молодцов выручать Микошу черные мужики: плотники, горшечники, кузнецы, шубники. Трудно было бы одолеть мужикам боярских молодцов, если б не Гурко, в драке один он стоил десятерых. Смяли мужики молодцов, продрались к вечевому помосту. Поднялся Микоша, смахнул с лица грязь и кровь, лезет опять по ступенькам на помост, а мужики машут перед боярами колпаками, кричат:

— Люба Москва!

— Волим великому князю поклониться!

— Не люб король!

Василий Онаньич махнул верхоконному холопу. Тот, наезжая конем на людей, стал выбираться с дворища, выбрался, махнул плеткой, полетел птицей.

Мужики почуяли свою силу, оттеснили житьих людей и купцов, тех, кому положено было сидеть на скамьях перед вечевым помостом. Василий Онаньич вертел головой, бестолково топтался. Осатанели людишки, чего доброго и с помоста сволокут, а то и дворы боярские кинутся разбивать. Даже перекрестился, когда увидел выскочившего из-за храма Прокопия конного своего холопа. За холопом валили боярские молодцы, снаряжены как нужно для ратного боя, с палицами, секирами, мечами, на иных тускло поблескивали кольчуги, кое-кто даже шлем напялил, как будто в самом деле на рать собрался, а не с черными мужиками-вечниками померяться силой.

Микоша Лапа со ступенек увидал, кубарем скатился вниз, закричал:

— Мужики, бояре своих приспешней в доспехи обрядили, оружны идут.

А молодцы уже близко, трясут палицами и секирами, орут:

— Не поддадимся Москве!

— Король Великому Новгороду заступник!

— Князю Ивашке государем не бывать!

— На конь!

Гурко выпятил грудь, поднял палицу и в ответ боярским приспешникам:

— Люба Москва!

На него кинулось четверо. Гурко свалил с ног двоих, у третьего вышиб из рук секиру, четвертый, увидевши Гуркину силу, прянул назад. У помоста уже шла свалка. Мужики отбивались, что кому попало под руку: палкой, камнем, кидали комья сохлой земли. Микоша кричал:

— Не по правде бьетесь! Вы в железе и оружны, а мы голые.

Разметали, разогнали боярские молодцы мужиков, люди посмирнее сами убрались восвояси: «Ненароком переломает вольница кости ни за што, ни про што, а то и душу вышибут, не станут молодцы сгоряча разбирать, кто к Москве клонится, кто королю друг, а кто сам по себе за мирное житье, за вольный торг и с Москвой, и с немцами, и с Литвой».

Опустела вечевая площадь, остались перед помостом на утоптанной земле лужи крови да мертвый мужик горшечник Мироша. Лежал Мироша, раскинув в стороны клещеватые руки, светлая борода от крови почернела, будто кланялся горшечник господам посадникам и боярам, теснившимся на помосте.

А дьяк Захарий сидел в нижнем этаже и строчил вечевую грамоту: бояре, житьи люди, и купцы, и черные мужики, и все люди новгородские решили сесть на коней за Великий Новгород, за землю святой Софии. И еще записал дьяк Захарий: выбрали господа новгородцы в степенные посадники боярина Димитрия Борецкого. Ему же и головной ратью воеводствовать.

На Коростыне разбили московские воеводы Басенок и Данило Холмский пешую новгородскую рать.

Водил ратных Микула Маркич. Унес Микулу Маркича от полона лихой конь, в Новгород вернулся Микула Маркич — панцырь на нем иссечен, на шлеме нет целого места, опустив голову, проехал мимо угрюмо хмурившихся мужиков к детинцу. Никто не упрекнул Микулу Маркича, а по глазам старых бояр, когда совещалась господа, видел, что думают: «Эх, Микула, стареешь, отвоевал свое!».

Незлоба смыла с ран запекшуюся кровь, раны оказались легкие, и через день опять Микула Маркич на коне в доспехах, ведет на Шелонь триста копий конников в помощь большому полку.

От Лебяжья дорога пошла глухим лесом. Слева и справа сосны, посмотришь вверх — шапка валится Недавно просеченная дорога усеяна пнями. Конники растянулись на добрые полверсты. Впереди знаменщик, за ним Микула Маркич, сотники Данило Курбатич и Сысой Оркадович, два трубача.

Данило Курбатич и Сысой Оркадович вспоминали, как ездили они прошлой осенью с Василием Онаньичем в Москву. Микула Маркич не слушал, о чем толковали сотники, перебирал в мыслях подробности того, что случилось под Коростынем: перед светом рать высадилась с судов на берег. Туман, в пяти шагах не видно. Совсем тихо подобрались к московскому стану. В тумане кричат караульные: «Славен город Москва!». «Славен город Коломна!» Только крикнул один: «Славен город Серпухов!», ссек ему Микула Маркич голову. Не успели московские ратные глаз продрать, Микула Маркич уже вломился с охотниками в стан, уже рубится у знамени. Из воеводского шатра выскочил старичина, со сна не успел ни панциря, ни шлема одеть, в одной руке щит, в другой меч. В старичине узнал Микула Маркич воеводу Федора Басенка, видел его не раз, когда приезжал Басенок в Новгород. И такое пошло — до сего времени не может Микула Маркич понять, как все получилось. Смяли московские ратные новгородцев, и далеко гнали от стана. Бежали ратные, кидали щиты, сбрасывали кольчуги, только б уйти. Близко стоял владычий конный полк, снаряжен молодец к молодцу, а когда увидели, что бежит перед Москвою пешая рать, ни один не двинулся. Оказалось: нареченный владыко Феофил велел своим ратным биться с псковичами, на Москву же меча не поднимать. Ох, владыко! Не знает, к какому берегу приткнуться. Полку своему велел с Москвою не биться, а молебны об одолении супостатов, рати великого князя, и сам правит и попам всем велел править.