Поляне(Роман-легенда) - Хотимский Борис Исаакович

— Верно! — поддержал Щек. — И взять мою гору не просто, тоже яры вокруг. И город ставиться будет на глазах у князя, тут же рядом. Разумно предложил Горазд. Переходи, княже, ко мне на двор.

— А ты куда? — спросил Кий.

— Как свелишь. Могу при тебе остаться, не стесню. А могу и к Хориву. Что, брат, примешь меня?

— И близко не пущу, — засмеялся тот.

— Погодите! — остановил братьев Кий. — Есть ведь еще гора. Рядом с моей. Га?

— Так там же могилы. На могилах город ставить? Богов прогневим.

— Не прогневим, — Кий говорил все убежденнее. — Могилы на полдень от города останутся, отгородимся рвом. А с той горы еще далее видать все окрест, нежели с моей. Все пути как на ладони. И брать ее ворогу не легче, тоже яр да кручи с трех сторон. А потому мое слово будет такое. Внимайте! Город поставим на той горе, про которую речь веду. Приступать без промедления. Ведать тем делом Щеку и Горазду, и я сам при вас тут же буду. Тебе же, Хорив, заняться дружиной, ходить в полюдье и глядеть, чтобы никто не полез, покуда город не поставим. За лесом и за полем глядеть будешь. А как поставим город, тогда переберусь я туда в новый терем, а ты уйдешь с Лысой горы сюда, на это место. Хватит тебе на отшибе быть! Сядешь на нынешней моей горе, оженим тебя… Чего головой мотаешь, как конь от мухи? Не век тебе одному ходить, пора бы и чадами обзавестись. Пока не поздно… Вот у меня, гляди, двое уже, теперь третьего жду. И Щек догоняет. А ты чего же? Или стар да немощен? Га?

Все засмеялись, а Хорив уткнул серые глаза под ноги себе, напрягся весь, но смолчал.

— Князь верно сказал, — тихо одобрил Горазд. — Новый город на новом месте ставить сподручнее. И лучше той горы правда не сыскать. А еще мыслю, в новом городе и новый Майдан быть должен, пошире прежнего. И новое капище на нем.

— А боги как же, — спросил Щек, — на Лысой горе одни останутся?

— Богам при новом капище быть надлежит, — ответил боярин. — Перенесем их с Лысой горы.

— А на Лысой горе что будет?

— То вторая забота, — снова вмешался Кий. — Первая забота наша, чтобы скорее город поставить.

— Дозволь, княже, слово молвить, — Хорив поднял засветившиеся серые глаза, смуглое лицо его залилось багрянцем.

— Говори, отчего же, — усмехнулся князь. — Только знай, оженю тебя непременно, тут мое слово последнее. Я как-никак в роду старший…

— Я не про то, — Хорив перевел дух и, обращаясь взором ко всем сидящим, сам встал и поднял добытый когда-то в походе золотой кубок давней греческой работы, полный меду. — Хочу испить с вами… За новый город. За первый город на земле полянской. И не гневайтесь, что припомню Истр, припомню Киевец спаленный… Для того только припомню, чтобы еще слово молвить…

Все встали с ковшами и кубками в руках и внимали терпеливо, чуя, что сказано будет не пустое.

— Нарождается человек, — продолжал Хорив, — ему дают имя. Потому что без имени нету жизни у человека. А ставится город — дают имя городу. Потому что нету жизни городу без имени. Так назовем же первый полянский город именем великого князя нашего! Хочу испить с вами за Киев город!

— За город Киев! — воскликнул Щек, подходя к Хориву и целуя его.

— За Киев… — тихо произнес ослабевший Горазд, опираясь свободной рукой о стол, чтобы устоять.

— Что же, быть по-вашему, — растроганный князь вздохнул и первым осушил свой ковш. — За Киев город так за Киев город.

— За Киев! — дружно повторили все и осушили свои ковши да кубки.

Вот еще крепче прихватило. Вчера было легче. А нынче… Стерпеть надобно, как вчера терпел. Терпеть, никого не звать. И ныне и завтра и после — терпеть!

Как долго не отпускает… Конец, что ли?.. Кажется, душа уже покинула плоть немощную. Покинула, да не отлетела прочь, а будто одной рукой еще держится. Долго ли удержится?.. Удержалась вроде. Удержалась и воротилась. Отпустило, слава Дажбогу! Так же внезапно, как прихватило перед тем. Чело взмокло.

Нечиста ты была, стрела обринская!

Ну ничего… ничего… Важно, что отпустило. Теперь снова душа на месте, снова разум прояснился.

Слышно, как кони буянят в конюшне, бьют в доски копытами. Немало добрых коней в новой конюшне на широком дворе боярском. Два раба-полонянина под присмотром племянника-отрока коней блюдут.

А за конюшней — коровник, там жены да девы из родни боярской за скотиной поглядывают. Еще подалее — кабаны в загородке тесной, не ладят меж собою, взвизгивают.

В амбарах — зерна вдосталь, в погребах — мед и вина ромейские.

Велик двор у Горазда, немногим менее княжьего. Велик и род его, на дворе живущий. Прежде еще многолюднее было, да после сечи с обрами не воротились многие. Прежде, до обров, жен в роду недоставало, теперь — мужей недостает. Прежде, бывало, не ведали, где бы на стороне еще деву добыть, а ныне — иная забота: как бы свои девы не засиделись. Иначе иссякнуть может великий род, как то уж сталось со многими родами полянскими. Мало полян осталось на Горах и окрест после сечи с обрами. И ежели древляне, скажем, дань платить не пожелают да, упаси Дажбог, перейдут Ирпень, а за ними — кривичи, дреговичи… Их дружины с обрами не рубились, ихних кметов не поубыло. Того и жди — все на полдень мимо Гор двинутся, как то бывало не раз, поближе к землям щедрым. И не то что мыта за проход платить не пожелают, но еще и Горы разорят, оставшихся полян примучат. Как упастись?

Одно спасенье — город ставить. Верное решенье принял князь, теперь — не мешкать, успеть бы!

Двор боярский от нынешней Киевой горы недалеко, а к новому двору княжьему, когда город поставят, еще ближе будет. Место доброе, высокое. За частоколом, что на земляном валу, здесь и там повыше дворы повырастали — дворы тех братьев и прочих родичей Горазда, которые отделиться пожелали. Да неподалеку — еще один немалый двор, где обитает первый тысяцкий с родом своим, тоже не скудным. Теперь с Гораздом породниться хотят, сын тысяцкого, недавно из отроков в старшую дружину переведенный, выплатил вено за молодшую сестру одного из боярских племянников. На чьем дворе жить молодым или отделяться им — пока не решили.

Как бы там ни было, а род боярина Горазда не иссякнет. Добра всяческого, в ратных и мирных трудах нажитого, всем хватит, никто в обиде не останется. Это, конечно, ежели надежными хозяевами будут. А то ведь самое великое добро, годами нажитое, кровью и потом оплаченное, разорить да растерять недолго.

Нет уж, покуда жив Горазд, старший в роду своем, быть порядку и достатку на дворе его. Покуда жив… Но настанет час — доконает его стрела нечистая, справят тризну… Что после будет? Кто род возглавит? Кто добро обережет и приумножит? Примутся многие, за желающими дело не станет. А поладят ли меж собой? Не растащат ли все по колышку да по бревнышку? Жалко.

Жалко стен рубленых, коней верных и прочей живности. Жалко мехов и парчи, ковров заморских, блюд и кубков золотых да серебряных, в походах и на Погосте добытых. Однако то все — наживное. Есть у боярина кое-что, чему цены нет, чего было бы жалко более всего прочего. Никаким золотом серебром того не заменить…

Да, сберегается у него кое-что в оплетенной железом скрыне[60]. Не золото, не серебро, не каменья. Там, в скрыне, лежат тесно, до самого верха, пергаменты ромейские, привезенные боярином из Царьгорода, когда ходил туда с Кием к Императору. Исписаны все те пергаменты греческим и латынью.

Греческому и латыни, разговору, писанию и чтению Горазд обучился в давние лета, еще отроком будучи. Обучили его приходившие к Горам ромейские гости, немало шкурок собольих да куньих отдал за науку. И не жалел. После не раз пригодилось. Хорошо бы и князю той наукой овладеть; Горазд не раз предлагал, но Кий все отговаривался, на недосуг ссылался. Дескать, после, погодя. А когда после, когда погодя? Ежели вчера и нынче недосуг, то и завтра недосуг будет.

Слава Дажбогу, молодший брат княжий Щек желанье проявил, и не только сам, более того — сынишку своего Селогостика, когда подрастет, обучить намерен. В таком добром деле Горазд рад помочь. Может, не напрасно бережет он ромейские пергаменты в своей скрыне?