Вальтер Скотт - Обручённая

— Мой господин и король! — сказал де Лэси, преклонив колено перед Генрихом. — Можете ли вы слышать это и отказать вашему старому слуге в единственной просьбе? Сохраните жизнь этому человеку! Не гасите такой огонь из-за того, что это огонь блуждающий!

— Встань, де Лэси! И устыдись своей просьбы, — сказал король. — На руках этого валлийца кровь твоего родича, кровь благородного норманна. Клянусь своей короной, он умрет, прежде чем сотрут Эту кровь. Увести его и казнить!

Стража тотчас увела Кадуаллона. Коннетабль более жестами, чем словами, все еще пытался вступиться за него.

— Это безумие, де Лэси! Ты безумец, мой старый верный друг, если продолжаешь просить за него, — говорил король, заставляя де Лэси подняться с колен. — Неужели ты не видишь, что в этом деле я более всего забочусь о тебе? Ведь Рэндаль своими посулами и дарами приобрел немало друзей, которых, быть может, трудно будет вернуть под твое начало теперь, когда поубавилось у тебя и богатства и могущества. Если бы Рэндаль остался жив, нам было бы весьма нелегко лишить его всей приобретенной им власти. Мы должны быть благодарны валлийскому убийце, который нас от него избавил; но если мы пощадим убийцу, сторонники Рэндаля станут называть это преступным сговором; ну, а когда за кровь заплачено кровью, все предается забвению. Их преданность вновь обратится на тебя, их законного сюзерена.

Хьюго де Лэси поднялся с колен и попытался почтительно оспорить политические доводы своего лукавого короля; он ясно видел, что король прежде всего печется не о нем, а о том, как осуществить смену феодальных властителей с наименьшим ущербом для страны и для королевской власти.

Генрих терпеливо выслушивал доводы де Лэси, но потом сердито возражал, пока не забил барабан, возвестивший о казни, и не зазвонил о том же колокол в замке. Тогда он подвел де Лэси к окну, ибо уже стемнело и на стеклах блеснули красные отсветы. Отряд воинов, из которых каждый держал зажженный факел, возвращался с казни неистового, но благородного валлийца, крича: «Да здравствует король Генрих!» и «Смерть всем врагам норманнского дворянства!».

Молва ошибалась, утверждая, будто Эвелина Беренжер после взятия замка подверглась более суровому заточению, чем в монастыре ее тетки-аббатисы. Однако и оно было достаточно строгим, ибо незамужние тетушки, как аббатисы, так и любые другие, весьма нетерпимы к тому роду грехов, в каких обвиняли Эвелину; и безвинную девушку многими способами пытались вынудить к раскаянию. С каждым днем ее заточение все больше отравляли всевозможными выражениями сочувствия, утешениями и увещеваниями, за которыми явно проступали злобные оскорбления. Единственное, что поддерживало Эвелину среди этих мук, было общество Розы; но и этого ее в конце концов лишили и именно в то утро, когда в замке Печальный Дозор произошло столько важных событий.

Напрасно несчастная девушка спрашивала о причине этого нового лишения угрюмую монахиню, которая, заменив Розу, должна была помогать ей одеваться. На этот счет монахиня хранила упорное молчание, зато не скупилась на колкости, касавшиеся непомерного значения, какое бренный человек придает суетным нарядам, и жаловалась, что даже Христовой невесте приходится отвлекаться от высоких помыслов и снисходить до всяческих застежек и вуалей.

Однако аббатиса однажды после утренней мессы сообщила Эвелине, что разлучена с Розой не просто на время и что той грозит заточение в монастыре весьма сурового монашеского ордена, ибо она помогла своей госпоже принять Дамиана де Лэси в ее спальне, в ту ночь, которую они провели в Болдрингеме.

Один из солдат отряда де Лэси, который до тех пор молчал обо всем, что видел в ту ночь, решил, что теперь, когда Дамиан впал в немилость, он может рассказать обо всем с выгодою для себя. Этот новый удар, столь неожиданный и болезненный, это новое обвинение, которое так трудно было объяснить и невозможно полностью отрицать, показались Эвелине окончательным приговором судьбы и Дамиану, и ей самой, а когда к этому добавилось сознание, что она вовлекла в свои бедствия преданную и великодушную подругу, Эвелина погрузилась в апатию полного отчаяния.

— Думайте обо мне что хотите, — сказала она своей тетке, — я не стану более оправдываться; говорите, что хотите — я не стану более отвечать; везите меня куда хотите — я не буду больше противиться. Настанет время, и Господь очистит мое имя от клеветы. Пусть простит Он моим гонителям!

Затем, в течение всего этого злосчастного дня, леди Эвелина, бледная, холодная и безмолвная, бесшумно переходила из часовни в трапезную, а оттуда снова в часовню, повинуясь малейшему знаку аббатисы или других монахинь; казалось, что ко всем лишениям, наказаниям, укорам, увещеваниям, какие в тот день на нее сыпались, она столь же нечувствительна, как мраморная статуя к дождям и непогоде, хотя они в конце концов разрушают ее.

Аббатиса, которая любила свою племянницу, даже если любовь эта выражалась в том, что она ее мучила, наконец встревожилась: отменила свое распоряжение переселить Эвелину в худшую келью, сама присутствовала при том, как ее уложили в постель (к чему, как и ко всему остальному, молодая девушка осталась совершенно безучастной), и, уходя из кельи, поцеловала и благословила ее с пробудившейся вновь нежностью. Как ни мал был этот знак участия, он был неожиданным и, подобно Моисееву жезлу, исторг скрытый источник. Эвелина заплакала, чего не могла весь день, помолилась и наконец заснула вся в слезах, как ребенок, немного успокоенная после того, как дала своему страданию этот естественный выход.

За ночь она не однажды пробуждалась от мрачных снов, в которых ей являлись замки и темницы, погребения и обручения, короны, дыба и виселица; однако под утро она заснула более спокойным сном, чем до тех пор, и спокойнее стали ее сновидения. Ей приснилось, будто ей улыбается Пресвятая Дева Печального Дозора, обещая покровительство своей почитательнице. Была тут и тень ее отца — во сне Эвелина была смелее и смотрела на отца с почтением, но без страха; губы отца шевелились, и она слышала слова, значение их было ей не вполне понятно, однако они говорили о надежде, успокоении и грядущем счастье. Скользила перед ней также, устремив на нее блестящие голубые глаза, женщина в тунике из шафранно-желтого шелка и в голубом плаще старинного покроя, сиявшая той нежной красотою, какая присуща белокожим и светловолосым. Это, должно быть, бриттка Ванда, думала Эвелина, но лицо ее уже не выражало злобы; ее длинные белокурые волосы не были распущены по плечам, но искусно убраны переплетенными ветками дуба и омелы; правая рука ее скрывалась в складках плаща; и этой рукой, не изувеченной, а невредимой и прекрасной, она перекрестила Эвелину. Несмотря на этот знак доброго расположения, Эвелина задрожала, когда призрак проговорил.

Видение склонилось над Эвелиной, как бы затем, чтобы поцеловать ее; в этот миг Эвелина вскрикнула и пробудилась. Руку ее действительно сжимала чья-то рука, столь же белая и нежная, как ее собственная. Как и во сне, перед ней возникла прелестная женская головка, голубоглазая и белокурая, с распущенными волосами и в платье, приоткрытом на груди; губы ее приблизились к губам спящей в самый миг ее пробуждения, но то была Роза — это она обнимала свою госпожу, увлажняла ее лицо слезами и покрывала горячими поцелуями.

— Что это значит, Роза? — воскликнула Эвелина. — Слава Богу, тебя вновь допустили ко мне. Но что означают твои слезы?

— Дайте, дайте мне поплакать, — отвечала Роза. — Давно уж я не плакала от радости и надеюсь, что не скоро снова заплачу от горя. Только что пришли вести из Печального Дозора, их доставил сюда Амелот — он на свободе, как и его господин, а тот в большой милости у короля Генриха. Но и это еще не все! Однако вы побледнели… Я не стану говорить все сразу.

— Нет, нет! — сказала Эвелина. — Продолжай. Я, кажется, поняла тебя.

— Негодяй Рэндаль де Лэси, виновник всех наших бед, больше не причинит вам зла. Он убит неким честным валлийцем, и мне очень жаль, что за эту важную услугу бедняга был повешен. Главное же вот что: бравый старый коннетабль возвратился из Палестины столь же достойным человеком и даже более мудрым, ибо говорят, будто он намерен разорвать свою помолвку.

— Глупая девочка! — сказала Эвелина, покраснев столь же ярко, как была перед тем бледна. — Не шути, когда сообщаешь такие важные вести. Но неужели все это правда, что Рэндаль убит, что коннетабль возвратился?