Павел Загребельный - Роксолана. Страсти в гареме

Сменились короли во Франции, Испании, Англии, Швеции, Дании, Польше, Венгрии. Германия, Швеция, Дания, Швейцария, Англия, Нидерланды поменяли веру. Московский царь завоевал Казанское царство, Бабур захватил прославленный бриллиант Кох-и-Нур и вывез его из Агры. Парацельс начал по-новому лечить людей. Жан Никот привез во Францию зелье, которое люди называли табаком, положив начало медленному своему отравлению. Меркатор сконструировал первый глобус. Леонардо да Винчи изобрел маховик для прядения и мотания шелка. Писарро бесчинствовал в Новом Свете. Одно землетрясение уничтожило Лиссабон, другое — самое ужасное в истории человечества — в китайской провинции Шеньси вызвало гибель 830 тысяч людей. Микеланджело написал фреску «Страшный суд». Коперник опубликовал труд о гелиоцентрической системе. Нострадамус начал свои пророчества о конце света. Мусульмане ждали тысячного года хиджры. Христиане, не дождавшись конца света, который должен был наступить в семитысячном году от сотворения мира, начали изображать своего Бога в восьмигранном нимбе, надеясь просуществовать еще тысячу лет. В Италии звучала музыка Палестрины. Маргарита Наваррская написала «Гептамерон», Елизавета, дочь Генриха от казненной им Анны Болейн, стала английской королевой, в Дании королевой стала Христина, несчастные Нидерланды тоже были отданы под регентство женщины — Маргариты Пармской. Брейгель и Босх пугали своими химерическими видениями, и их картины нравились даже испанскому королю Филиппу. Московский царь Иван обвинил своих бояр в смерти любимой жены Анастасии.

Обвинит ли кого-нибудь в ее смерти султан? Ведь и она Анастасия, и ее день празднуется 12 сентября, да только кто же его будет праздновать?

Во Франции гениальный Рабле написал «Гаргантюа и Пантагрюэль», а на смену беспутному Вийону, который издевался над всеми святынями, пришли суровые поэты «Плеяды» — Жоакен дю Белле и Пьер де Ронсар, и Ронсар писал:

В Испании пришел на свет Сервантес, вскоре должен был появиться в Англии Шекспир. Какие матери рождали их? Неужели и для их нарядов награблены драгоценности со всего мира ценой сотен тысяч человеческих смертей?

Сваливались на несчастную женщину события, на которые не было ответов, пробовала защищаться, отстоять хотя бы свою душу, защитить хотя бы своих детей, и все рушилось вокруг нее, время гремело над нею стосильно, как черный вихрь, который сметает все на своем пути.

Чувствовала себя в самом центре мироздания, видела, какое несовершенное это сооружение, какое шаткое, а быть может, даже преступное. Отгородились друг от друга границами, богами, ненавистью, а кто может отгородиться от времени?

Баязид ехал тогда не торопясь, словно бы колебался. Иногда конь останавливался, а его всадник сидел окаменело, бездумно, невидящими глазами смотрел вперед себя. Куда ехал, от чего убегал?

Тысячелетняя пыль, руины от землетрясений, занесенные пылью и ветром люди, убогие селения, мазар неизвестного святого с ленточками, которые прикрепляли бесплодные женщины, красные — кто хочет сына, белые — дочь. Белых мало. Остатки от давно умерших народов. Святыни в скалах. Вытесанные в камне богини урожая с округлыми животами, богини любви и материнства с отвисшими грудями, с раздвинутыми коленями.

Трогал коня стременами, ехал дальше.

Мать склоняла его сердце к своей земле за морем, а ему мила была только Анатолия, не мог без нее, без этих просторов, без суровых гор и глубоких долин, налитых солнцем, плодородных, как и его любимая Хонди-хатун, которую всегда во время опасности оставлял в Бурсе, а потом забирал с собой в свои бесконечные странствия.

В Бурсе готов был прожить хотя бы и всю жизнь. И тогда, когда посылал султану голову самозванца, отрубленную под Серезом, и получил веление ехать в Амасию, заехал в Бурсу. Переправился через Мармару в Муданью, там поднялся в горы, проехал над обрывами Улудага, мимо виноградников и оливковых рощ, и задохнулся от вида гигантской безбрежной долины, в которую скатывались с Улудага прозрачные потоки прохладного воздуха, овевая высокие зеленые чинары, вековечные ореховые деревья и прославленные персиковые сады. Ешиль Бурса — Зеленая Бурса!

Там в каменных роскошных гробницах, украшенных яшмой, мрамором и художественными плитками из Изника, Измира и Кютахьи, покоятся шесть первых султанов из рода Османов.

Там в Челик-Серае, над теплыми источниками Каплиджа, Хонди-хатун ухаживает за его сыновьями Мехмедом, Баязидом и Селимом. Может, следовало бы назвать сыновей начиная с его отца Сулеймана, и тогда султан был бы милостивее к нему?

Однако когда Хонди-хатун уже в Амасии родила четвертого сына и Баязид назвал его Сулейманом, султан все равно не смиловался и не перевел шах-заде даже в Бурсу. Не помогла Баязиду его вельможная мать. Мечтала о какой-то безграничной империи для него, где царила бы справедливость, как на небе, а тем временем не могла для любимого сына выпросить у сурового султана хотя бы один османский город.

Что же ему оставалось делать? Сидеть ждать, когда умрет падишах и на трон сядет его брат Селим, который пришлет к нему убийц и убьет всех его маленьких сыновей и даже Хонди-хатун, если она будет на сносях? Семь безумств преследуют человека: самохвальство, жажда чужой жены, отсутствие жены собственной, передача власти женщине, проклятье доброжелательного, привычка брать взаймы то, чего не сможешь отдать, и нелюбовь к своим братьям. Его братья были мертвы, остался один, и уже не брат, а враг, угроза его жизни! Чтобы сохранить собственную жизнь и жизнь своих сыновей, нужно было устранить угрозу. Имела ли значение тут любовь или нелюбовь к брату? И было ли это безумством? Баязид ни с кем не советовался, никому не говорил. Даже его далекая мать ничего не ведала ни о его намерении, ни о том, что произошло вскоре.

Если бы не юрюки, Баязид, быть может, и сидел бы спокойно в Амасии, несмотря на то что она ему совсем не нравилась. Но юрюки ехали и ехали к нему отовсюду, усаживались вокруг него, будто пчелы возле матки, несли свои жалобы и свою нужду так, будто он был султан или Аллах. А как они жили? Крики и стоны, казалось, доносятся до самых небес, но никакой справедливости для бедного и надежд тоже никаких. Убегали с заводов по добыче селитры в Марраше и из рудников Акдага, из литейных Биледжика, где отливали ядра для пушек, из серебряных рудников Эргани. Их, людей воли, султанские субаши и лябаши загоняли под землю, заливали водой, держали в холоде и голоде, угрожали сослать на кюрете кашила [60].

Почему они шли к нему? Потому, что так им сказали софты из амасийских медресе, которые разбегаются каждую весну по всему государству, чтобы найти для себя пропитание, и ведут борьбу с невзгодами. Софты разбираются в высоких науках, и они сказали, что шах-заде Баязид ибн-эль-Гаиб — сын тайны. Написанная в бесконечной вечности судьба неизменна, и божье предназначение должно быть исполнено именно им.

В самом ли деле они это сказали или он слушал лишь самого себя? Из-под Сереза привел с собой нескольких отчаяннейших рубак, которые, когда он убил самозванца, переметнулись к нему, теперь они собирали для него со всех концов страны всех недовольных, а их во все времена было более чем достаточно.

Сонмища людей направлялись в Амасию. Баязид с такими неисчислимыми толпами мог бы идти даже на Стамбул, но не хотел выступать против султана, послал гонцов в Манису, к Селиму, звал того сойтись под Коньей, в сердце Анатолии, и пусть битва между ними решит, кому занять трон, когда настанет урочный час.

Наверное, все же тяготело над Баязидом проклятье имени, ибо два султана, которые до него носили это имя, воевали с родными братьями и оба умерли не своей смертью. Баязид Молниеносный на Косовом поле убил старшего брата Якуба, занял престол, царствовал во славе, но погиб от жестокого Тимура.

Баязид, прозванный Справедливым, долгие годы вел неправедную войну со своим братом Джемом, пока не добился его смерти, а сам погиб от собственного сына Селима. Неужели и ему суждено испытать проклятье этого имени? Был здесь беспомощным и беззащитным, как тебризский ковер перед грязью.

Пошел в Конью, преодолевая пол-Анатолии со своим пестрым войском, которое могло напугать кого-нибудь разве лишь своей многочисленностью, но, кажется, боялось этой многочисленности и само.