Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

А где-то далеко-далеко, между небом и землей, как мираж, дрожит в знойном мареве белая полоска, пропитанная небесной синью до призрачной прозрачности. Это снежные вершины Кавказских гор. И тот заоблачный мир голубой навевает покой неземной. Горы далеки невероятно. Не в пространстве, а потому что они в мире ином, у которого нет ничего общего с грубо плотным, потным, липко осязаемым миром станции: знойным, суетливым, густо воняющим потом, дерьмом и креозотом.

Жадно смотрю я на дальние горы, а в моем кумполе рыжем, как апельсин, не умещается мысль, что из этой августовской потной духоты можно любоваться голубым холодом снежных вершин! Но у людей, заполонивших станцию, дела важнее: одни — продают, другие — покупают, и все пространство перед поездом бурлит мелочно торговыми, азартными страстями. И в торговом гвалте, перебивая друг друга, сплетаются горловой клекот языков Кавказа и украинская певучая балачка.

Пока я созерцаю вершины гор, пацаны на всю катушку решают насущную проблему всех странников, что похавать. Накупавшись в море Каспийском, поколесив по побережью от Махачкалы до Дербента, направляемся мы к морю Черному. А грони не резиновые. Утром Голубь последние из общака раздал. Такое правило у Голубя: отдыхать, пока тити-мити шелестят, а работать, как сорянкой зазвенят! Тогда и приходит кураж, и уходит куда-то мандраж. И пока что каждый из нас, не нервируя лягавых, индивидуально кружится в многоязычном водовороте торговых страстей, среди корзин, наполненных липкими фруктами и сладкими мухами. Я покупаю банку жирного варенца со свежим, теплым калачом, благоухающим дивным хлебным духом. Отламываю ломоть с хрустящей зажаристой корочкой, рот наполняется слюной…

— А-а-а… вота где ты, Рыжий! — радостно орет мне в ухо вынырнувший откуда-то Мыло. — Бир-бир, киряк, давай-давай за мной канай! — от нетерпения Мыло ногами сучит, будто писять приспичило.

— Тебя послать куда или сам пойдешь туда? — продавливаю я сердито сквозь кусок калача во рту. — Отвянь!..

— Я б тебя туда ж послал, да ты отель не вылезал! Бросай хурду-мурду! Тизряк-тизряк, сикарга берала, Голубь всех пособирала! — торопит Мыло и, схватив остаток моего калача, как факир, сует в свой широкий как у акулы рот, природой созданный для заглатывания калачей на халяву!

— Ну, живогло-от! — удивляюсь я и, залпом проглотив варенец, бегу вслед за Мылом, жуя на ходу, как лошадь. В скверике вся кодла.

— Рыжий! Позыч мойку! В темпе! Не писку — опаску! Да не телись ты! — торопит Голубь, продолжая точковать:

— Он на балочке с утрянки! Крепко торганул: меда с гулькин хрен, меньше четверти бидона, — сам срисовал! Понатуре в бердане не полфунта дыма! Сидит сюжет на гронях, как квочка, аж грабками в бердану впился…

Звякает колокол — дают отправление. Пассажиры спешат к поезду, а мы хляем на пустеющий базарчик. Сюжет сидит за прилавком, бдительно охраняя свой бидон с медом. Мордатый, небритый, в картузе со сломанным козырьком, в измятом пиджаке, украшенном заплатами, как орденами, на видных местах. От бедности такие кричащие заплаты не нашивают. Мордатый сиварище сиволапый, как с плаката: «Ты гляди, батрак, вот твой враг — кулак!» До гадливости ненавижу тех, у кого душа телом заплывает, а весь их животный интеллект направлен на то как бы, где бы еще что-то урвать! Сочетание в таких сиварях жадности и трусливой рабской покорности властям, а еще неистовый зуд на интеллигентика настучать и поизголяться над евреем — все это соответствует чаяниям советской власти.

Беспокойно сюжету — ерзает, ощущая под собой брезентовую бердану (сумку с лямкой). Мало того что через плечо лямку надел, а еще зажал бердану меж толстеньких ляжек. И зыркает по сторонам, как хмурый пограничник с плаката: «Береги советскую Родину!». Такие нахмуренные запросто охмуряются, потому что в их бдительной хмури — одна программка поведения, как у заводной игрушки. А если крутануть понтовую шарманку, игнорируя их нахмуренную программку, то такие бдительные враз теряют соображалку. Я и Мыло отводим других продавцов, отвлекая их внимание. Я, торгуясь, тискаю груши, а Мыло лезет грязной клешней творог пробовать, рыча:

— Ай, ночаррр эррремчик! Какой паррршивый хурда-мурда!

Хмурый сюжет, с остатками меда в бидоне, сидит индифферентно и без признаков человеколюбия взирает на приближающихся к нему длинного, грустного Кашчея и нахально радостного, мордастенького коротышку Штыка. Идут они в ногу, грозно, плечом к плечу, как матросы в кино «Мы из Кронштадта», сурово глядя на бидон с медом.

— Дя-адь… дай мэнэ, нэшчастному сыротке мядку! Хушч лязнуть бы мядку-у! — издалека канючит Кашчей.

А Штык смачно харкает у прилавка и делово объясняет:

— Слухай, классовая враж-жина, ежли щас не угостишь кореша медком, я тебе прям в бидон харкану! Ка-ак штык, мед с сифоном жрать будешь!!

Но шантаж кулака-мироеда угрозой уничтожения его сифилисом тут же прерывается, поезд отправляется. Голубь, который, интересуясь природой, гуляет позади прилавка сигналит. Я швыряю грушу в творог, вызывая этим всплеск эмоций торгашей. Это напрочь вырубает бдительность соседей сюжета.

А Штык с Кашчеем, будто до упора завожделев меда, с утробным стоном «и-и-иэ-э-эх!!!» хватают бидон с двух сторон и тянут с прилавка! Ошалев от такой наглости, целиком захваченный могучим буржуйским инстинктом, кугут вскакивает на ноги и цепляется за бидон мертвой хваткой жлоба собственника!

Перегнувшись через прилавок, забывает жлоб о классовых ориентирах партии и не сразу удивляется тому, что бидон держит только он, а Штык с Кашчеем держат его самого за рукава пиджака, потому что бердана, с разрезанной лямкой «встает на светлый путь коллективизации», быстро удаляясь к поезду вместе с Голубем!

Мы рвем когти вслед за Голубем, прикрывая его от тех, кто не думает о том, что и по христианским, и по марксистским заповедям мы спасаем сребролюбца от стяжательских искушений, избавляя его от геены огненной и раскулачивания, что геены не мохначе. И тут…

— Атас! Ай, шайтан! — вскрикивает Мыло… Да что тут атасить! Наперерез Голубю, отрезая его от уходящего поезда, выскакивает откуда-то взявшийся, здоровенный жлобина мент! А позади нас, как свирепое стадо африканских носорогов, грузно и грозно топают сапожищами, засидевшиеся за прилавком барыги, не способные проникаться ни христианской, ни большевистской моралью отказа от сребролюбия!

И только один зыбкий шанс светанул Голубю: запузырить в ментовскую харю бердану с гронями, в расчете, что это задержит лягавого, пока будет он подбирать рассыпанный сармак… так ящерица, жертвуя хвостом, спасает голову. Ведь ни один мент не променяет сумку полную хрустов на вшивого беспризорника, с которым потом хлопот не оберешься.

А гроники-то тем временем тю-тю… ведь бердану подхватит кто-то из нас, бегущих следом… а попробуй-ка поймать еще и его! И Голубь на бегу взмахивает сумкой… но вдруг мент, громыхнув матюгами, подняв тучу пыли, с яростным ревом катится по пыльной дороге, так как откуда ни возьмись стремительно сигает ему под ноги не знакомый чернявый и худенький оголец!

Голубь с берданой прямиком к поезду подрывает, а мы, шарахнувшись в сторону, оббегаем мента и стремительно, обгоняя собственные тени, отрываемся от преследователей, цепляемся за подножки набирающего ход поезда, а там — через буфера, по лесенкам, на крыши, где можно отдышаться от стремительного бега!

Вместе со мной запрыгивает на подножку оголец, который сиганул менту под ноги. И уже с крыш наблюдаем мы, как преследователи по одному отстают от поезда. Либо не могли догнать уходящий поезд, либо не захотели участвовать в остросюжетной погоне по крышам вагонов идущего поезда, как в кино, где Игорь Ильинский…

Разглядываем неожиданного спасителя нашей операции, едва не ставшей провальной. Оголец, как оголец, наших лет… чернявый, ловкий, с нахально озорной чумазой ряшкой, на которой ярко сияют карие глазищи, оттененные длинными ресницами. Не успев отдышаться, он уже прикалывает на всю катушку, оживленно жестикулируя и шухерно перекручивая феньку с хохляцкой балачкой.

— …та я же ж с самохо початку бачив, шо задумалы залетки фрайернуть кухута з мэдом. Дывлюсь на то я зацикавлено та бачу: дуже гарно пацаны змаклевалы, тильке мэнта нэ бачуть, який их попередь наклюнув, та тэж усик шо воны маклюют, та за тую будку свою будку ледве-ледве сховав, та звид циля ливеруеть, як тихра лютая, шоб уловить их с хрошамы!

Тэж маклюю зараз, шо нэ отмзаться вам бэз мэнэ, а шоб вас выручать — трэба на шальную хлять! Ось я з переляку мэнту пид копыта як бремкнусь!.. — озорно прикалывает оголец, сияя карими глазищами на лукавой ряшке. И в приколе изображает в лицах и мента восемь на семь и себя и каждого из нас. Сгально и не обидно! Козе понятно — гнилой заход светил: или хабар теряли, или попух бы Голубь, если б не лихой финт этого огольца…