Евгений Салиас - Свадебный бунт

Если бы посадскій притворялся, или лгалъ, или былъ глупый отъ природы человѣкъ, то дѣло было бы просто для Носова. Но онъ видѣлъ ясно и зналъ, что Кисельниковъ дѣйствуетъ совершенно искренно, съ чистой совѣстью. И умный Носовъ уразумѣть этой черты въ нравѣ умнаго Кисельникова никакъ не могъ.

Когда еще недавно пронесся слухъ о томъ, что будетъ указъ брить бороды, Кисельниковъ повсюду кричалъ и спорилъ чуть не до слезъ, обзывая антихристами и дьяволами всякаго, кто такую «дурью дурь» разноситъ въ народъ.

— Вспомните, — восклицалъ Кисельниковъ:- не токмо наши бояре, а даже цари русскіе, даже всѣ патріархи, даже угодники святые и апостолы Христовы — и тѣ ходили въ бородахъ. Вспомните, что врага человѣчьяго, дьявола, испоконъ-вѣка изображаютъ съ махонькой бородкой. Ну, статочное ли дѣло, чтобы былъ эдакій указъ съ Москвы. Выдрать, а то и казнить, головы бы слѣдъ отрубить всѣмъ болтунамъ и озорникамъ, которые такую пустоту разносятъ и народъ смущаютъ.

Когда же въ Астрахань явился, наконецъ, съ Москвы указъ о бритьѣ бородъ, Кисельниковъ на цѣлую недѣлю заперся и не показывался изъ дома. Что съ нимъ было, никто не зналъ. Хворалъ онъ, что ли, случайно? По всей вѣроятности, онъ былъ на столько смущенъ, что боялся показаться въ люди. Когда онъ снова появился на улицѣ, то при встрѣчѣ съ знакомыми и пріятелями, въ томъ числѣ и съ Носовымъ, онъ, все таки, началъ защищать новый указъ и доказывать его правоту и разумность, но, однако, дѣлалъ это вздыхая и будто робко. И, быть можетъ, въ первый разъ отъ роду у Кисельникова на совѣсти случился маленькій разладъ. Говорилъ онъ одно, а чувствовалъ, все-таки, иное.

«Борода человѣчья, на подобіе какъ и у святыхъ угодниковъ — да вдругъ бритье ея по царскому велѣнью?!» Это былъ вопросъ, конечно, въ тысячу разъ важнѣе, нежели указъ о какомъ нибудь новомъ налогѣ, новомъ взиманіи какого-нибудь ясака, дани или подати.

Незадолго до появленія этого указа былъ другой о томъ, чтобы привозныхъ татарокъ и татарчатъ не продавать подспудно и тайно, а выводить на базаръ и продавать на народѣ, вписывая ихъ имена предварительно въ особой вѣдомости у воеводы.

Много народу въ Астрахани изъ торговцевъ живымъ товаромъ всполошилось, чуть не взбунтовалось. За сотни лѣтъ привыкли многіе купцы инородческіе и свои вывозить татарокъ, молодыхъ и красивыхъ, или татарчатъ, и продавать, какъ кому и куда имъ вздумается. Такая торговля, обставленная тайной, была не въ примѣръ выгоднѣе. Иногда торговцы наживали очень большія деньги. Продажа на базарѣ воочію у всѣхъ была большой помѣхой. Были такіе зажиточные люди, которые до сихъ поръ постоянно ежегодно скупали за большую цѣну подобный товаръ, когда торгъ шелъ съ глазу на глазъ и все дѣло совершалось втайнѣ. Теперь же выходить на базаръ и покупать товаръ этотъ при всемъ народѣ тѣ же самые люди наотрѣзъ отказывались.

Поэтому указъ надѣлалъ такого шума въ Астрахани, какъ если бы велѣно было у каждаго торговаго человѣка палецъ на рукѣ отрубить.

А между тѣмъ, Кисельниковъ тогда по цѣлымъ днямъ краснорѣчиво оправдывалъ указъ, разъяснялъ все дѣло, зазорность, грѣхъ и неправоту уничтожаемаго обычая. И въ данномъ случаѣ Кисельниковъ чувствовалъ, что совѣсть его, душа его радуются новому указу, что въ немъ поднимается хорошее чувство, которое развязываетъ еще шибче его языкъ.

Второй же пришедшій послѣ этого указъ о брадобритіи произвелъ совсѣмъ не то дѣйствіе на Кисельникова, хотя онъ и началъ снова разглагольствовать, оправдывая царское повелѣніе. Но на душѣ было смутно, на совѣсти было нечисто.

Къ этому-то человѣку направился вдругъ теперь Носовъ. Предполагая отпраздновать продажу дома своего и созвать гостей на прощанье, будто на смѣхъ себѣ и на зло многимъ знакомымъ, Носовъ рѣшилъ итти звать и Кисельникова.

— Озлится, что не слушаю его уговоровъ! Ну, и злися, — думалъ Носовъ, входя во дворъ дома посадскаго.

Вновь пріѣзжій въ городъ молодецъ, побывавшій у воеводы, былъ очень красивый парень, съ чистымъ и добродушнымъ лицомъ, слегка пробивающейся русой бородкой и маленькими усами. На вопросъ, кто онъ, ему было прежде мудрено отвѣчать. Въ городахъ, гдѣ ему приходилось за послѣдніе года останавливаться, его приписывали въ третій разрядъ, подъ рубрикой, «гулящіе, вольные люди». Собственно, по сказу народному, онъ былъ просто шатунъ безписьменный! Парень этотъ былъ москвичъ по рожденію, а по происхожденію — стрѣлецкій сынъ, по имени Степанъ Барчуковъ. Еще не такъ давно, лѣтъ восемь тому назадъ, когда онъ былъ только семнадцатилѣтнимъ юношей, — онъ жилъ на Москвѣ, въ Стрѣлецкой улицѣ, въ большомъ и свѣтломъ деревянномъ домѣ, среди большой зажиточной семьи. Отецъ его былъ стрѣлецкимъ пятидесятникомъ. Страшный 1698 годъ, стрѣлецкій мятежъ, затѣмъ судъ и расправа молодого царя съ бунтовщиками, приверженцами царевны Софьи, многое на Москвѣ перемѣнили и поставили вверхъ дномъ.

Красная площадь, зубцы кремлевскихъ стѣнъ, многія базарныя площади и заставы покрылись изуродованными и обезглавленными трупами. Казалось, вся Москва была въ крови, а смрадъ отъ гніющихъ тѣлъ, не только не убранныхъ, но «нарочито» разбросанныхъ по городу, въ устрашеніе жителей, наводилъ ужасъ и трепетъ на самаго мирнаго москвича. Сотни стрѣльцовъ были казнены, дома ихъ описаны, отобраны и раздарены любимцамъ царя, а жены, дѣти и домочадцы казненныхъ пошли по міру, на всѣ четыре стороны.

Много теперь бродило по Россіи, на самыхъ даже дальнихъ окраинахъ, такихъ молодцовъ, какъ Барчуковъ, и повсюду, до самыхъ дальнихъ предѣловъ Русской земли, въ Литву, въ Сибирь, въ Архангельскъ и въ Астрахань разносились вѣсти, передаваемыя очевидцами, о новыхъ порядкахъ, наступающихъ съ новымъ молодымъ царемъ.

И добродушный людъ православный, изъ края въ край всей земли Россійской, не винилъ царя.

«Царь тутъ, почитай, не причемъ. Конецъ свѣта настаетъ и свѣтопреставленіе не нынче — завтра будетъ. Вотъ въ чемъ вся причина!»

А многіе богобоязные люди смиренно вѣрили, что царь этотъ Петръ Алексѣевичъ — не царь, а самъ Антихристъ, принявшій царскую личину. Вольнодумныя головы хитро сообразили, рѣшили и громко говорили, что Петръ Алексѣевичъ «обмѣнный» царь, подмѣненный басурманомъ, чтобы «полатынить» всю Русскую землю.

Степанъ Барчуковъ, послѣ казни отца, дяди и брата, уцѣлѣлъ только потому, что не успѣлъ еще, какъ подростокъ, надѣть стрѣлецкій кафтанъ. Будь онъ на годъ, на два старше, то былъ бы теперь тоже въ числѣ казненныхъ. Тюрьмы онъ, конечно, не избѣжалъ и, просидѣвъ три мѣсяца въ числѣ другихъ сотенъ безвинныхъ преступниковъ, онъ точно такъ же, какъ и многіе другіе, освободился тайнымъ бѣгствомъ. Это было и не трудно. Московскіе правители сами не знали, что дѣлать съ цѣлой оравой заключенныхъ по острогамъ, ямамъ и даже подваламъ частныхъ домовъ. Бѣгство этихъ заключенныхъ было имъ на-руку.

Въ темную ночь Барчуковъ бѣжалъ изъ подвала одной кремлевской башни вмѣстѣ съ цѣлой дюжиной другихъ молодцевъ. Послѣ двухъ, трехъ дней поисковъ по Москвѣ онъ нашелъ мать, но едва живую послѣ всего пережитаго. Женщина, потерявшая въ одинъ день мужа, брата и старшаго сына, была почти помѣшана. Свидѣвшись съ своимъ любимцемъ Степаномъ, стрѣльчиха немного ожила, и они вмѣстѣ рѣшили тотчасъ же уходить изъ Москвы къ одному родственнику, въ Коломну, который былъ человѣкъ зажиточный, старовѣръ, извѣстный своей начитанностью и сношеніями своими по всей Руси.

Родственникъ-купецъ принялъ вдову съ сыномъ ласково, но надломленная горемъ женщина прожила только два мѣсяца. А юнаго Степана тоска взяла въ Коломнѣ послѣ Москвы. Ему было тѣсно и душно, и невольно приходило на умъ, что если родное гнѣздо на Москвѣ разорено, то, стадо быть, судьба ему быть вольнымъ шатуномъ по всему Божьему міру. Но что дѣлать ему — вотъ задача?

Думалъ онъ съ дѣтства быть такимъ же стрѣльцомъ, какъ отецъ и вся родня, а теперь и войска такого, сказываютъ, на Москвѣ не будетъ. Какое же дѣло себѣ надумать? Дѣло навязывалось само собой, мысль о немъ копошилась въ головѣ. щемила сердце, волновала душу. Только одно дѣло и можетъ у него быть — отомстить правителямъ и палачамъ за смерть отца и брата.

Вотъ что стало постояннымъ помысломъ и неизмѣннымъ желаніемъ молодого Барчукова, какъ и многихъ сотенъ иныхъ молодцевъ въ его лоложеніи. Не онъ одинъ на Руси былъ приведенъ судьбой къ такому рѣшенію.

Умный старовѣръ-начетчикъ, побесѣдовавъ съ родственникомъ нѣсколько разовъ, только утвердилъ его въ этихъ мысляхъ и намѣреніяхъ. Коломенскій раскольникъ оказался настолько знающимъ и важнымъ человѣкомъ, что могъ лучше чѣмъ кто-либо помочь Степану и направить его… Онъ тотчасъ же состряпалъ и выдалъ Барчукову двѣ грамотки. Первая была — проѣзжее письмо, или видъ, конечно, «воровской», то есть поддѣльный, вторая же — возмутительное «письмо», въ которомъ было прописано, что государя на Москвѣ нѣтъ, что онъ опять отъѣхалъ въ басурманскую землю, а на Руси оставилъ править за себя Александра Меншикова, и что первымъ дѣломъ, порученнымъ ему уѣхавшимъ царемъ, будетъ разореніе храмовъ Божьихъ, указъ кланяться «болванамъ» и избіеніе новокрещенныхъ по-христіански младенцевъ.