Сергей Мильшин - Волхв

— Интересно, а он все время один живет?

Несмеян неохотно оторвал взгляд от ивняка:

— Один последние два десятка лет точно. А до этого людей здесь много было.

— Я не об этом. У него что, жены никогда не было?

— Почему не было. Волхвам никто жаниться не запрещает. Говорят, была и у старика семья, да все погибли еще в тех краях, откуда он пришел.

— А откуда он пришел?

Откуда-то с юга, с каз-сачих земель. Сожгли там капище. И село, у которого оно стояло, тоже порешили. Вот он сюда и перебрался много лет назад. Думал в эти края попы не доберутся… Куда он подевался? — старик не сумел скрыть беспокойство.

В это время крепкая фигура Белогоста показалась на окраине. Впереди него скакал в густой траве высокий черный кабель. Опередив старика, он подбежал к Горию и, вильнув хвостом, аккуратно понюхал подставленную ладошку. В чем-то удостоверившись, он уселся рядом, вывалив горячий язык.

— Признал, — Несмеян потрепал невозмутимую лайку по загривку, — значит, подружитесь.

Широкими шагами приблизился ведун.

— Михайло Иванович в гости заходил. Да Бойка, — он кивнул на собаку, — спугнул. Но тот далеко не ушел — вокруг ходил, пока нас не учуял. Следы совсем свежие, а кучу наложил прямо у колод, где кабель был привязан. Наверное, Бойка приснул ненадолго, а потом неожиданно перед косолапым выскочил, вот тот и наложил со страху.

Ну, ничего, я думал, кто посерьезней наведывался…

— А Мишка, что не серьезный? — поинтересовался Несмеян.

— Мишка свой, с ним мы договоримся как-нибудь, Бойка, если что поможет. А вот с гостями, что крестами да топорами обвешаны, посложнее будет. Что-то я заговорился, — ведун протянул руку. — Гостей на пороге держу, хорош хозяин. Прошу в дом, входите одноверцы, для вас у меня всегда двери открыты.

Прошли в дом. Хозяин зашел последним и прикрыл дверь. Внутри было светло — три слюдяных окна, в разделенной пополам перегородкой горнице, густо лили свет на некрашеные половицы. В красном углу, покрытом охрой, у подножия искусно вырезанного маленького, с куклу, деревянного кумира Белбога высилась горкой свежесрезанная трава. Ведун щелкнул кресалом и зажег слабый светильник-фитилек, вставленный в крынку с жиром, из которой сразу выглянул и закачался приветливо тоненький огонек. По стенам приткнулись пара скамеек, посередине комнаты величественно возвышался массивный, из кедра, стол, вокруг него ровно выстроились табуретки и лавки.

— Проходите, располагайтесь, — ведун указал на стол. — А я сейчас соберу поесть, да баньку затоплю. С дороги первое дело голод утолить, да попариться — пыль дорожную смыть.

— Да мы сильно есть не хотим, — попробовал поскромничать Несмеян, но волхв решительно поднял руку:

— Ничего не знаю. Пока не поедите, дел не будет, — и вышел из комнаты.

Несмеян кивнул внуку:

— Сходи — узнай, может, чего помочь надо.

Горий живо подскочил и выбежал вслед за волхвом. Бойка как будто поджидал парня — сразу увязался за ним, подпрыгивая и пытаясь лизнуть в лицо. Гор уворачивался и посмеивался.

Воинко не отказался от помощи парня. Наоборот, он одобрительно покачал головой, когда тот предложил ему помощь, и тут же передал Горию в руки объемную тарелку с заливным из нельмы. Сам ухватил в руки тройку готовых уток, другой зацепил кувшин сладкого сбитня.

— Пошли отнесем, да еще раз вернемся — зараз все не забрать.

Горий покосился на полный ледник птицы и рыбы, из которых большинство было уже очищено и приготовлено к жарке, и пошел вперед. Старик отправился за ним. Потом, пока ведун готовил печку, он напоил коня, натаскал в баню воды из ручья, куда тропка спускалась в окружении редковатых кустов кислицы и густых зарослей черемухи. Из любопытства он кинул в рот пару получерных ягод и поморщился: вяжущая и кислая — не поспела еще. Затем Горий уложил по подсказке Воинко березовый веник в корыто с разогревшейся водой размякать и побежал к дому. Несмеян, пока шли приготовления, успел даже задремать, сидя за столом и уронив голову на руки. При их появлении он вскинулся и затер ладошками глаза.

— Хватит спать, замерзнешь, — ведун кинул на стол последнюю тарелку с нарезанным хлебом.

Заставив стол всем, что было, и усадив гостей по разным сторонам от себя, Воинко поднялся и, опустив бороду, коротко проговорил:

— Будь сия страва чиста и здрава, от Богов да Земли даждена. Хлеб да соль!

— Жива хлеб ести! — хором проговорили все и дружно уселись вслед за хозяином.

Обед продолжался недолго. Горий наелся первым и убежал следить за баней. Старики подошли вскорости.

Вечером, напарившись до огненной кожи и невесомости в теле, все собрались в горнице. Старик к тому времени успел накормить Бойку и кинуть овса в ясли для Трудня. Полная тишина висела за окном, мерцал в углу у Белбога слабый огонек, раскидывая загадочные тени по бревенчатым стенам, неспешно лилась беседа.

— С этой бедой нам самим не справиться, — гудел низкий голос Воинко и вскидывалась на стене округлая тень его бороды. — Без помощи из Сибири от одноверцев не сдюжить, думаю. Пока они там присматриваются да думают, что делать, тут народ направо и налево губят. Если до осени власть не поменяется, придется или самим на восток уходить, или за помощью к ним обращаться. Страшно сказать, из всех земель наших, что Рода-прародителя славили, половина разве что осталась. Новгородцы пока крепко держатся, литовское княжество Исуса не признает, Полоцк стоит, аз-саки Дона обряды наши блюдут и попов к себе не пускают, они уже там натворили дел, показали себя. В моей земле по Донцу еще горят костры сопротивления, но надолго ли? Оглядел я недавно края наши на закат: где лежали деревни свободных русичей, ныне пожарища, по которым только крапива и лопухи поднимаются. Города опустели, в некоторых одни попы, да варяги сидят. Они говорят, что слово Божие несут диким славянам. Но что это за слово, которое книги наши, где мудрость предков и знания собраны, велит сжигать, а тех кто, их читать умеет и толковать людям — ведунов — от плеча до пояса рубить? Наша вера мирная, мы их не трогали, когда в силе были, а они что делают? Только власть над умами сильных людей взяли, так сразу же война и началась. Род на род идет, брат на брата… Эх, — он закусил губу, — горько мне это осознавать.

Несмеян покосился на внука:

— Вот слушай, что мудрый человек говорит, да на ус мотай. Будут и тебя, может, когда попы в свою веру тянуть, так не поддавайся.

— Не поддамся, — Горий серьезными глазами взглянул на деда и ведуна, — лучше умру, но предков своих не предам.

Воинко вздохнул:

— Вот так и гибнет люд — внуки богов наших — никто не хочет изменять вере дедов.

— Но не все же не хотят изменять… — Горий потянулся за чашкой со сбитнем, — христиане тоже ведь наши были когда-то.

— Были, — кивнул волхв, — и остаются нашими по образу и по обычаям и по душе. Заплутали только они, поддавшись поповскому краснобайству. Доверчивые, не поняли, что не наша эта вера, чужая, черными навязанная, чтобы сломить гордый дух русича и в безмозглого барана превратить. Настоящий Христос ведь никогда не говорил: «Рабы божии», это его, так сказать, ученики придумали.

— И «Блаженны нищие духом» не говорил? — Горий отхлебнул и поставил чашку.

— Не говорил. Почти все ему приписали. Он нашу, ведическую весть нес, да переврали все сыны Сима.

— Да, — протянул Несмеян и почесал в затылке, — куда ни кинь — всюду клин.

— Это еще не клин, — поправил его Воинко, — клин будет, когда последнее капище на нашей земле уничтожат, а этого, верю я, никогда не случится.

— Откуда ты это знаешь? — Несмеян выпрямился, разминая затекшие мышцы.

— Сон видел, — улыбнулся Воинко. — И еще там сказывали, что спать уже пора. А то засиделись. Тебе, Несмеян, завтра домой отправляться после обеда, а ты не отдохнул еще.

Ведун поднялся и пригласил гостей в другую комнату, где уже ждали их три широких лежанки, заправленные охапками душистого сена.

— Помолимся, други, да спать ляжем. Завтра дела ждут многие.

Горий хотел спросить, что за дела ждут, но сил на вопрос не хватило. Он широко зевнул и встал рядом со стариками на вечернюю славу. Привычные слова «Славься Пращур-Род, Род Небесный…» мячиком отскакивали от сознания и, проговорив почти бездумно за стариками молитву, он упал на сено и заснул тут же. Старики еще долго укладывались и в темноте о чем-то тихо шептались. Горий их уже не слышал.

Городской торжок шумел мерным гулом, сновали туда-сюда лоточники с подносами, торгующие за гроши пирожками со стерлядью и яйцом, с печенью и капустой, петушками на палочках и кедровыми орехами в карман. Особенно громкие голоса доносились из соседнего ряда, где приезжие из литовского княжества напористо торговали лошадей. Клёнка Смагин худой, высокий, долговязый, привычно согнувшись над почти готовым сапогом, под навесом небольшой будки — мастерской, что поставил лет десять назад в самом дальнем углу Торжка, доводил последние швы. Сапоги получались изящными и просто красивыми, во всяком случае, Клёнка видел их именно такими. Он сапожничал с детства, переняв мастерство от отца, а тот от деда, и работу свою любил, к каждому башмаку или сапогу подходил творчески с выдумкой. Вот и здесь, несмотря на то, что заказ поступил от такого же, как и он сам, небогатого горожанина — коновала с соседней улицы Кучи Мамина, обувку он делал на совесть, с выдумкой. По канту голенища раскинул узорную вязь из жилы, на боку вышил блямбу с силуэтом рожаницы Лады — знаком хоть и старой веры, и поп за него не похвалит, ежели увидит, конечно, но уж больно к душе русича лежащей. Смагин подтянул последний стежок и перерезал толстую из конского волоса нитку.